Путешествие - [3]

— Я тоже из Варшавы.

— Прекрасно. Какое совпадение!

— Что же тут особенного? Бывает.

— Но и не так уж часто! Как вы узнали, что я поляк?

— А разве это трудно?

В эту минуту подошел кельнер и спросил, что мне подать. Я заказал кофе и булочки, но незнакомец задержал кельнера, положив ему руку на плечо, и обратился ко мне:

— Знаете что? Может быть, мы чего–нибудь выпьем? А вы лучше закажите какую–нибудь закуску.

— Гм. Прямо с утра?

— Э, а вы действительно варшавянин?

— Видите ли… варшавянин или не варшавянин, но я здесь уже целый месяц. И, как вы сами понимаете, лишних денег у меня нет. А я должен задержаться еще на два дня в Венеции.

— Об этом не беспокойтесь, — он снял руку с плеча кельнера и пожал мне локоть.

И вдруг в итальянском вагоне–ресторане повеяло Польшей, я так и ждал, что кельнер заговорит по–польски: «Ну, панове, туда или сюда, заказывайте что–нибудь или купите себе бутылку лимонаду на следующей станции, вы у меня тут не одни».

Но кельнер был итальянец, он терпеливо ждал, вежливо улыбаясь, точно хотел своим молчанием уверить, нас, что родился только для того, чтобы исполнять любые наши капризы.

— Ни о чем не беспокойтесь, — повторил незнакомец. — Я не успел еще всего истратить. (Мне показалось, что он сказал это с некоторой горечью.) Сделайте одолжение, позвольте вас угостить. Ну право же, очень вас прошу. Я уверен, что у вас еще будет случай отплатить мне, если вы захотите. Ну, не будем об этом говорить, хорошо? Саmerіеrе, бутылку граппы покрепче и закуску. А там посмотрим.

Он потирал руки, оживился и выглядел довольным. Но мне показалось, что под этим оживлением кроется какая–то глубокая печаль. С виду это был уже не тот тоскливо углубившийся в себя человек, которого я увидел, войдя в вагон–ресторан, а беспечный завсегдатай, обрадованный перспективой приятной беседы. Однако чувствовалось, что это лишь с виду, что, так же как и я, он искусственно вызвал в себе желание пойти позавтракать, чтобы убежать от охватившего его в поезде оцепенения. Когда же постепенно оно начало им овладевать и за завтраком, он постарался воспользоваться благоприятным случаем, чтобы угостить себя новым, более эффектным желаньицем!

— Граппа, — сказал он, — напоминает наш бимбер, который столько пили во время оккупации. Здесь мне особенно приятно пить граппу. Но, может быть, вам угодно коньяк или виски…

— Нет, я тоже люблю граппу. Она действительно напоминает бимбер. Но она тоньше и приятнее на вкус.

Да. Несомненно, тоньше и приятнее. Совершенно с вами согласен. По–моему, итальянцы недооценивают этот напиток. Вы заметили, что они не пьют перед едой, а только после?

— Что ни народ, то обычай. Как вы узнали, что я поляк?

— Разве это трудно? Я видел вас на вокзале в Риме и слышал, как вы говорили по–польски с кем–то, кто вас провожал.

— А, это приятель, он работает в посольстве.

Беседа не клеилась. Но через минуту кельнер принес граппу. Незнакомец сказал:

— Ну, поехали.

Я сказал: — Поехали.

Стало немного веселее.

— Знаете, — сказал незнакомец, — я вот сидел здесь, и вдруг мне показалось все чужим и враждебным. И этот итальянский кофе, и этот итальянский пейзаж, и итальянские булочки, и эти итальянцы вокруг. Я подумал: эх, посидеть бы здесь с веселым собутыльником, с родной польской душой.

Я пытался угадать, кто он. Его речь могла показаться плоской и банальной. Но я чувствовал, что он говорит, чтобы отвлечься, в отчаянии отгоняет какие–то мысли, ищет спасения, рядится в чужую личину, где–то виденную, взятую напрокат, как карнавальный костюм.

Неожиданно он снова помрачнел, задумался, опустил голову и сидел так, с опущенной головой, совершенно отдалившись от меня, будто вообще перестал замечать мое присутствие. Меня это даже обидело. Но он, по–видимому, был человеком деликатным, потому что сразу же спохватился, поднял голову и с улыбкой, еще немного грустной, идущей откуда–то из глубины его размышлений, сказал:

— Простите мою рассеянность. Такая уж у меня глупая привычка, время от времени задумываюсь неизвестно над чем; пожалуйста, не обращайте внимания.

Он был деликатным. Он хотел меня убедить в том, что это состояние возбуждения и нарушенного равновесия возникает не от случайных и внезапных впечатлений, а является для него обычным и естественным. Нет, у него не было намерения навязываться мне со своей откровенностью, как это можно было ожидать от поляка, встретившегося с поляком в вагоне–ресторане. Нет. Действительно видно было, что он делает все, чтобы казаться естественным и уравновешенным, чтобы его не заподозрили в драматизме.

Но эти усилия были напрасны. Было ясно, что сколь мало пережил в этом путешествии я, столь много пережил он.

Вот, подумал я, пресыщение и неудовлетворение встретились за одним столом в состоянии раздражения. Вот если бы нам каким–нибудь образом удалось, ну хотя бы с помощью «административного нажима», обменяться чем–нибудь, как–нибудь выравнять этот перебор и недобор.

И тут в голову мне пришла странная, может быть, даже отчаянная мысль.

Я возвращаюсь из путешествия с пустой головой и почти пустым сердцем. Возвращаюсь, как ученик, который идет в школу с невыученными уроками. А что делает ученик, — когда он не выучил уроки?