Путешествие - [2]

Но ничего не случилось, ничего не произошло, и вот я возвращался, грустный и потерянный, с обидой на Италию, такой же бессмысленной, как обида на не ответившую взаимностью женщину, которая ничего вам не обещала. Возвращался с чувством, которое испытывал когда–то, идя в школу с невыученными уроками.

Поезд набрал скорость. Он входил в туннели и выходил из них со свистом, стуком и скрежетом.

Я решил пойти в вагон–ресторан позавтракать. Есть мне не хотелось, но это было умнее, чем стоять у окна и смотреть на пейзаж, с которым меня уже ничто не связывало, с которым меня никогда ничто не связывало.

Печаль, беспокойство и досада постепенно сменились состоянием кроткого смирения.

«В конце концов, что мне? — думал я. — Съем свой завтрак — и все».

Слегка покачиваясь, шел я коридорами красивых, чистых итальянских вагонов и был почти доволен.

Я еду в первоклассном международном экспрессе, иду завтракать в вагон–ресторан, чего мне еще? Светит солнце, видны красивые холмы, течет река, мчатся по шоссе автомобили, через два дня буду дома, нарасскажу всякой всячины, что–нибудь присочиню. Э, да что унывать!.

Когда жизнь вдруг сдавит тупым оцепенением и тебе покажется, что ты барахтаешься в бессмысленности и беспорядке, хорошо вызвать в себе, хотя бы искусственно, какое–нибудь желаньице, возыметь какое–нибудь намерение. Это может быть что–то самое обычное, так, любой пустяк: выкурить сигарету, съесть конфету, нарисовать господина с бородой и усами, сойти вниз и посмотреть, нет ли в ящике письма, условиться с кем–нибудь по телефону о встрече на будущей неделе, пойти на чашку кофе, купить газету.

Не важно что. Важно выиграть время — время ожидания. А ожидание восстанавливает порядок, усыпляет беспокойство, заглушает голос внутреннего протеста.

Итак, почти довольный, шел я в вагон–ресторан и по дороге думал о таких вещах, как белая скатерть, масло и булочки, движения кельнера, услужливые и точные, зубочистки, звон посуды.

То, что мне не хотелось есть, не имело никакого значения.

Вагон–ресторан был переполнен. В нем царило большое и приятное оживление. Кельнеры, ловкие и, я бы мог поклясться, страстно влюбленные в свое дело, двигались невообразимо быстро и только чудом не налетали друг на друга. Совсем как автомобиля на площади Венеции.

Звенела посуда. Стучали ножи, вилки, ложки. Пассажиры энергично двигали локтями, челюстями, некоторые даже туловищем. Все эти движения были подчинены необходимому для жизни поглощению калорий. Царила удивительная атмосфера действий определенных и решительных. Женщины улыбались, сохраняя осанку, полную очарования и непринужденности. Мужчины держались свободно, были остроумны и общительны. Некоторые из них — деловые, бывалые, с зубочистками во рту. Говорили о делах, говорили небрежно, как бы мимоходом. Но где–то там, настороженно притаившись, готовые, как ястреб, внезапно упасть и схватить добычу.

Какая необычная атмосфера царит тут по сравнению с обыкновенными вагонами! В обыкновенных вагонах люди равномерно покачиваются, покорно отдавшись печальной необходимости путешествовать. Сонно перелистывают газеты. Равнодушно грызут очищенное перочинным ножом яблоко. С наклоненной по–дурацки головой, раскрыв рот и моргая главами, задумываются над далекими неинтересными делами, только на время путешествия вытащенными из забвения.

С уверенностью могу сказать, что, если бы к этим оживленным людям из вагона–ресторана получше присмотреться, заглянуть им, так сказать в черепок, оказалось бы, что многих из них привело сюда не чувство голода, а, так же как и меня, желание хоть ненадолго отвлечься от своих мыслей.

Сидящий с левой стороны у окна мужчина не оставлял на этот счет никаких сомнений. Перед ним стояла чашка с нетронутым кофе, в руке он держал надкусанную булочку. Он смотрел в окно, забыв о булочке, и не нужно было особой проницательности, чтобы сказать, что не апеннинский пейзаж так его заворожил; скорее, он воспользовался им, чтобы углубиться в самого себя.

Единственное свободное место было как раз напротив него.

Я подошел, слегка поклонился и вежливо спросил: — Рermettite? (Разрешите?)

Он резко повернул ко мне голову, посмотрел рассеянно и, точно пойманный на месте преступления, начал есть булочку, торопливо, маленькими кусочками, не отвечая на мой вопрос!

Я спросил еще раз:

— Реrmettite?

— Bitte schon, — ответил он на этот раз и начал помешивать ложечкой кофе.

— Меrsi, — сказал я и сел.

— Рleasе–ответил он так, словно для него положение выяснилось, перестал мешать кофе, отложил булочку и опять отвернулся к окну.

Я посмотрел на него с некоторым подозрением: только поляки за границей говорят на всех языках сразу. Возможно, что и он подумал то же самое, потому что взглянул на меня неожиданно и быстро.

Смущенный таким внезапным контактом, я протянул руку к меню и спросил: Vous permettes?

Он не ответил, только равнодушно кивнул головой и вдруг, совершенно неожиданно, проглотил надкусанную булочку, залпом выпил кофе, вытер салфеткой губы и, слегка наклонившись ко мне, спросил по–польски: — Вы из Варшавы?

— Из Варшавы, — ответил я, ничуть не удивленный, — а вы?