Путём всея плоти - [142]

Через несколько дней после того, как Эрнест обнаружил, что по-прежнему холост, в самом начале медового месяца, так сказать, своей новообретённой холостяцкой жизни, я выложил ему свой замысел, высказал пожелание, чтобы он забросил свою мастерскую и предложил 300 фунтов в год за управление (в той мере, в какой управление вообще требовалось) его собственными деньгами. Изымать эти 300 фунтов я поручил ему, ясное дело, из этих самых денег.

Если ему чего-либо и недоставало до полного счастья, то как раз этого. Вот, за каких-нибудь три-четыре дня он освободился от самой отвратительной, самой безнадёжной любовной связи, какую только можно вообразить, к тому же и беззаконной, и в то же время поднялся от жизни почти убогой к доходу вполне для него приличному.

— Фунт в неделю для Эллен, — так он думал, — а остальное мне.

— Нет, — сказал я. — Фунт в неделю для Эллен мы тоже будем вычитать из тех денег. 300 фунтов — это чистыми, только для тебя.

Я остановился на этой сумме потому, что именно её назначил мистер Дизраели для Конингсби[255], когда удача совсем уже того покинула. Мистер Дизраели, по всей видимости, считал 300 фунтов в год самой маленькой суммой, на которую Конингсби мог хоть как-то сводить концы с концами; ну, год-два, полагал он, его герой на такую сумму протянет. В 1862 году, о котором я пишу, цены выросли, но не так сильно, как они выросли с тех пор; с другой стороны, Эрнест до этого не имел таких расходов, как Конингсби, так что в целом, полагал я, 300 фунтов в год будут как раз подходящей для него суммой.

Глава LXXIX

Теперь встал вопрос о том, что делать с детьми. Я объяснил Эрнесту, что расходы на них должно брать из тех денег, и показал, какую незначительную прореху в моём доходе произведут все предлагаемые мною вычеты. Он было заартачился, но я его осадил, указав на то, что деньги достались мне от его тётушки и через его голову, и напомнив, что между мной и ею была договорённость о том, что я буду по мере необходимости делать именно то, что и делаю.

Он хотел, чтобы его дети росли на чистом и свежем воздухе среди других детей, счастливых и всем довольных; ничего, однако же, по-прежнему не зная об ожидавшем его состоянии, он настаивал, чтобы ранние свои годы они провели среди бедных, а не среди богатых. Я возражал, он был непреклонен; а я, поразмыслив, что они незаконнорожденные, уже не мог бы поклясться, что предложенный им выход — не самый, в конечном итоге, лучший для всех. Они ещё настолько малы, что им, в общем-то, всё равно, где быть, лишь бы только с заботливыми, приличными людьми в здоровом окружении.

— Я не хочу творить такое же зло своим детям, как мой дед моему отцу и отец мне. Если им не удалось сделать так, чтобы дети их любили, я даже не буду и пытаться. Я постараюсь сделать так, чтобы они никогда не узнали, как ненавидели бы меня, если бы им пришлось иметь со мной дело, но это всё, что я могу. Если мне суждено загубить все их жизненные перспективы, лучше уж я сделаю это заблаговременно, пока они ещё малы и ничего не поймут.

Он помолчал немного и прибавил со смешком:

— С самого начала, за три четверти года до своего рождения, человек вступает в спор со своим отцом. Именно тогда он настаивает на учреждении раздельного существования. И как только согласие достигнуто, чем полнее и окончательнее разделение между ними, тем лучше для обоих. — И потом, уже более серьёзно: — Я хочу поместить детей туда, где они будут здоровы и счастливы и где не испытают предательство ложных надежд.

Он вспомнил, что во время своих воскресных походов не раз встречал супружескую пару, жившую на побережье в нескольких милях ниже Грейвзенда, там, где начинается море; эти, подумал он, могли бы подойти. У них были свои дети, причём совершенно цветущие с виду; отец с матерью были зрелые люди, очень приятные в обращении, и в их руках у малышей были все шансы нормально расти и развиваться.

Мы навестили эту пару у них дома, и мне они понравились не меньше, чем Эрнесту. Мы предложили им фунт в неделю за то, чтобы они заботились о детях и растили их, как своих собственных. Они предложению обрадовались, и на другой день мы привезли к ним детей и оставили у них на руках с чувством выполненного долга — выполненного настолько хорошо, насколько, во всяком случае, на это время, было вообще возможно. После этого Эрнест отправил остававшийся у него товар к Дебенхэму, выехал из дома, который он снял два с половиной года тому назад, и вернулся к цивилизации.

Я ожидал, что здоровье его теперь быстро пойдёт на поправку, однако с тревогой заметил, что ему становится всё хуже. Вскорости его вид стал уже настолько болезненным, что я заставил его поехать со мной в Лондон и показаться одному из знаменитейших врачей. Доктор сказал, что острого заболевания у моего юного друга никакого нет, а есть нервный срыв — результат долгих и тяжёлых душевных переживаний; средств против этого нет никаких, а только время, достаток и покой.

Он сказал, что Эрнест неизбежно должен был сорваться, но позже, а несколько месяцев мог бы ещё протянуть. Выбила же его теперь из колеи внезапность освобождения от душевного гнёта.