Путём всея плоти - [100]

Глава LIV

Этот демарш Эрнеста вызвал у его друзей всевозможные толки; общий глас был таков, что это так похоже на Понтифика — он вечно выкинет что-нибудь эдакое; но сама идея в целом похвальна. Когда Кристина, поделившись новостью со своими соседями-клириками, почувствовала, что они склонны одобрять поведение её сына, которое идеализировали как самопожертвование несравненно большее, чем оно было на самом деле, не смогла удержаться, и её снова понесло. Ей не очень нравилось, что он поселился в столь неаристократическом районе, но его дела, возможно, попадут в газеты, и его заметят большие люди. Кроме того, это должно быть очень дёшево; в среде этих бедняков он сможет почти ничего не тратить, а большую часть своего дохода откладывать. Соблазны и искушения? — какие же могут быть соблазны и искушения в таком месте! Довод насчёт дешевизны был самым большим козырем из всех, которые она выкладывала перед Теобальдом, ворчавшим, что никак не одобряет сумасбродства и самомнения своего сына: когда Кристина привела этот довод, он сказал, что в этом что-то есть.

Сам же Эрнест ещё более укрепился в добром мнении о себе самом, которое и так постоянно повышалось с тех пор, как он начал готовиться к рукоположению; теперь он вообразил себя в числе тех немногих, что готовы отказаться ради Христа ОТ ВСЕГО. В недолгом времени он уже видел себя человеком с особой миссией и великим будущим. Своим самым мимолётным и не оформившимся суждениям он придавал исключительную важность и пытался заражать ими, как я уже показывал, своих старых друзей, с каждой неделей всё более зацикливаясь на себе и на своих фантазиях. Мне бы очень хотелось затушевать эту стадию жизненного пути моего героя, но это испортило бы мою повесть.

Весной 1859 года он пишет:

«Я не могу назвать видимую церковь[207] христианской, пока она не приносит христианских плодов, иными словами, пока плоды, приносимые членами англиканской церкви, не станут находиться в соответствии, или хотя бы в чём-то напоминающем соответствие с её учением. Я всей душой следую большинству учений англиканской церкви, но она говорит одно, а делает другое, и пока мы не прибегнем к отлучению — да, к массовым отлучениям! — я не могу назвать её христианским учреждением. Я бы начал с нашего настоятеля, а если бы оказалось необходимым пойти дальше и отлучить епископа, я не остановился бы и перед этим.

Нынешние лондонские настоятели — люди совершенно беспросветные, с ними нельзя иметь дело. Наш-то ещё из числа лучших, но и то, когда мы с Прайером намекаем, что хотим наступать на зло нетрадиционными методами или исправлять то, о чём еще не кричат на всех углах, нам отвечают: „Не понимаю, о чём весь этот шум; никто из клира, кроме вас, ничего этого не видит, и я не собираюсь первым переворачивать всё вверх дном“. И этот человек считается здравомыслящим! Меня это бесит. Но мы знаем, чего хотим; я на днях писал Доусону, что у меня есть план, который, по-моему, отвечает требованиям момента. Нам, однако же, нужно ещё денег, а моя первая попытка в этом направлении оказалась не столь успешной, как мы с Прайером надеялись; впрочем, я не сомневаюсь, что скоро мы эти деньги выручим».

Когда Эрнест приехал в Лондон, у него было намерение много навещать прихожан на дому, но Прайер отговорил его ещё до того, как он поселился в этих своих новых, так странно выбранных апартаментах. Теперь он занял такую позицию: если люди нуждаются в Христе, пусть докажут это, взяв на себя некоторые хлопоты, а хлопоты эти должны состоять в том, чтобы они сами пришли и отыскали Эрнеста; он вот, здесь, среди них, готовый учить; а если они не приходят к нему сами, то это не его вина.

«Главная моя здесь работа, — пишет он тому же Доусону, — это наблюдать. В приходе я не слишком занят, если не считать положенной мне доли ежедневных служб. У меня библейские кружки для взрослых и для детей; у меня много молодых людей и мальчиков, которых я наставляю тем или иным образом; потом ещё воскресная школа — по вечерам в воскресенье дети битком набиваются в мой класс и поют псалмы и хоралы. Им это нравится. Я много читаю — главным образом, книги, которые мы с Прайером считаем наиболее полезными для дела; по-нашему, ничто не сравнится с иезуитами. Прайер — джентльмен до мозга костей, и к тому же восхитительно деловой — собственно говоря, у него столь же острая хватка к вещам мира сего, как и к вещам свыше; одним блестящим манёвром он восстановил, или почти восстановил, довольно серьёзную потерю, которая грозила на неопределённое время задержать исполнение нашего великого замысла. Новые идеи озаряют нас с ним каждый день. Я верю, что меня ждут великие дела, во мне крепка надежда, что со временем я смогу повлиять на многое.

Вам же я желаю всяческой удачи; Господь да пребудет с вами. Мыслите смело, но логично, будьте дерзновенны, но осторожны, действуйте мужественно и отважно, но продуманно…»

— и прочая, и прочая.

Думаю, пока достаточно.

Глава LV

Как только Эрнест появился в Лондоне, я, как и положено, зашёл к нему, но не застал дома. Он попытался нанести ответный визит, но тоже не застал меня, и так прошло несколько недель, прежде чем мы, наконец, встретились — это случилось довольно скоро после того, как он въехал на новую квартиру. Он произвёл на меня хорошее впечатление, но если бы не общая любовь к музыке, где наши вкусы полностью совпадали, я вряд ли знал бы, как с ним общаться. Надо отдать ему справедливость — он не стал выставлять мне свои прожекты, пока я сам не подвёл его к ним. Я, пользуясь словами эрнестовой квартирной хозяйки миссис Джапп, «не очень регулярно посещаю церковь» — я выяснил методом перекрёстного допроса, что миссис Джапп была в церкви один раз при воцерковлении своего сына Тома — лет двадцать пять тому назад, но ни разу до того и ни разу после, даже, боюсь, для венчания, ибо, хотя она и называла себя «миссис», но венчального кольца не носила, а о человеке, долженствовавшем быть мистером Джаппом, отзывалась как об «отце моего бедного малютки», а не как о «своём муже». Да, так вот, рукоположение Эрнеста меня раздосадовало. Я сам не рукополагался и не хотел, чтобы мои друзья рукополагались; и я не хотел натягивать на себя маску доброжелательности и прикидываться эдаким всеядным паинькой, тем более ради мальчишки, которого я помню ещё, когда он знал только «вчера» и «сегодня», ну, может быть, ещё «вторник», но ни одного другого дня недели, даже ни самого воскресенья, и когда он говорил, что не любит котёнка, потому что у того на пальчиках булавки.