Путем чая. Путевые заметки в строчку и в столбик - [49]

то ли мантра, чтобы впредь не воскрешали.

Как принять исчезновенье, отреченье?

…Отражение твое хранит теченье.

Хутун

Птицы летят над хутуном по весне

в рай, где кормушки прилажены к деревьям.

Что-то, что было с тобой и мной во сне,

сон взял у спящего, пользуясь доверьем.

Хлопотно двигают мебель за стеной.

Тумбочек или сервантов рокировка.

Давний портрет, повернувшийся спиной.

Вместо затылка – бумага, датировка.

Что-то обещанное тебе забыл —

вряд ли во сне. Уж скорей в гостях по пьяни.

Стыд возвращенья, похмельной прозы пыл.

Крыши хутуна – уже на заднем плане.

Но тем старательней выверен пунктир

каждой детали, чем дальше друг от друга

и безвозвратней к зиме ведут пути

птиц и людей, в небо – клином, в воду – кругом.

Опера (2)

Постановки про войну без передышек,

сцены прóводов, судьбу опередивших,

в новом зале смотрят сироты и вдовы,

в новом мире, где развалины готовы

встретить гибель, как встречают ветерана,

пережившего Пань-Гу, цингу, тирана,

наводнение и смуту в Поднебесной…

Совершенномудрый дух парит над бездной.

Было Долею небесной, стало долькой

в черном небе над хутуном; было долгой

подготовкой к возвращению в пенаты,

где зачисленный в живые экспонаты

новобранцам крутит хриплую шарманку:

сколько люду порубал за правду-мамку, —

по столу стучит костяшкой, – за идею…

Правда-маска прирастает к лицедею.

Сетью трещин и морщин идет по коже.

Так прощай, моя наложница, похоже,

зря талдычили, что время иллюзорно,

но закапывали деньги или зерна

и считали дни в согласье с ритуалом,

укрываясь то прозрачным «ци», то алым

полотнищем революции бездетной…

Через годы образ видится везде твой.

Для вернувшихся, судьбу опередивших,

терракотовых отрядов поредевших

прозвучит в последний раз команда сверху.

И старательные всхлипы скрипки эрху

перекроет сцена битвы, ловли, травли

под мяуканье струны и лай литавры;

и финал – в пандан ракушечному горну…

Звук наполнит тьму и примет ее форму.

Из танской лирики (2)

Романтик Ли Бо и Ду Фу, моралист,

и вся королевская рать.

Вот падает лист, и еще один лист.

И некому листья собрать.

И делают в парке у-шу старики

под кваканье песен from home.

И ели на синих холмах далеки

настолько, что кажутся мхом.

Тхеравада

1

Не глядя, не глядя, следишь, пока пьешь,

за жертвой, которую скоро убьешь, —

за временем. Длится годами

буддийская притча. А в притчевоспет

расплывчатый образ, архат и аскет:

рассказывают о Готаме.

Скучающая соберется толпа.

И мышью под столиком юркнет стопа

в оранжевое одеянье.

В трактирной компании о «семенах

виджняны» толкует расстрига-монах

в надежде собрать подаянье.

Стакан за стаканом держа на весу,

увидишь промозглую эту весну;

как дождь поливает лачуги

предвечной окраины, где, хороня

не то бодхисатву, не то короля,

усопшего просят о чуде.

А чуда все меньше. И хочется вдруг

кивать, соглашаться со всем, что вокруг,

признать, подавив ради тоста

к застольной патетике иммунитет,

что нет ни того, кого просят, ни тех,

кто просит, – но просьба зачтется.

2

Субхути дойдет до конца, разорвет

последние письма от тех, кто зовет

вернуться домой. Умоляют.

Но древом познанья оправдан побег,

и письма уже не тревожат, побед

над памятью не умаляют.

Нет-нет да всплывет еще памятный бред:

дворы, бельевые веревки, мопед,

привязанный к дереву бодхи.

В прихрамовый одноэтажный барак,

прихрамывая, поспешает дурак

со шваброй для влажной уборки.

В подгнившую дверь постучится и ждет,

и снова стучится. Никто не идет.

Но слышно: из внутренних комнат

доносится сдавленный чей-то смешок.

Дурак ставит швабру и лезет в мешок

с едой. Сторонятся, но кормят.

Потом соберутся, потянутся в храм

беззвучной шеренгой. Скользя по верхам,

свечу у изножья затепли,

как велено, прочих свечей не задев.

«Мы здесь, потому что в ответе за тех,

кем некогда были». За тех ли?

В сансаре, где знание не углубить,

где ближнего легче жалеть, чем любить,

оставь прозелитам-потомкам

свой главный трактат, комментаторский труд.

«Субхути, о чем говорили мы тут?»

О том, как, сливаясь с потоком,

сознанье не чуяло дна под собой

и, как за буек, ухватившись за боль,

топило ее своим весом.

И нищих напутствовал храмовый гонг,

и капля, вместившая Ганг и Меконг,

дрожала под бронзовым веком.

Стамбул

1

Только теперь, когда умер эмир,

телеэфир сквозь помехи

выдал нам тайну, что кончился мир

от Арарата до Мекки,

и уцелевших при этом, – а их

мало ль, в развалинах гетто

спасшихся чудом калек и заик, —

надо пристраивать где-то.

То ли в саду, где Аллахов гарем

ждет руженосцев джихада,

то ли в аду, где подолгу горим.

То ли в окрестностях ада

жмется к стене бывший узник, не рад,

что оказался на воле,

тычется, ищет попутчика, брат,

спрашивает, для того ли

умер эмир наш, носивший одним

именем больше, чем Сам Он,

чтобы глумился посмертно над ним

Рушди какой-нибудь Сáлман?

2

Беспросветным утром в чикагском аэропорту

память подсовывает дежавю: такой же

зал ожидания прошлой зимой в Стамбуле,

где провели четыре дождливых дня,

согреваясь лоточным сахлепом в Султанахмете,

обезлюдевшем в несезон, и нам хватило

первых двух дней, на третий уже не хотелось

выползать из номера, как не хотелось и здесь,

в Чикаго, где я провел два дождливых года

в самый разгар подросткового несезона

и куда вернулся сейчас, двадцать лет спустя.

Так сознание – не поток, а тонкая струйка,