Путем чая. Путевые заметки в строчку и в столбик - [48]

уточнялась действительность, долго

мельтешащая хвойным и лиственным

перелесками (ельник и сопка,

бурелом, обходная тропа, листва),

где течет, торопясь, Ангасолка

и впадает в Байкал, как в беспамятство.

3

Поезд пройдет в привычном, многовагонном порядке,

ухнет на полустанке

признаком жизни первичным. Вылезешь из палатки.

Что там? Темно, как в танке.

Там – это рядом; справа плещет Байкал, как в черной

комнате проявитель,

где фотоснимок плавал. Жест бытия безотчетный:

где-то я это видел.

Вправо посмотришь, влево, из слепоты пытаясь

высвободиться, вспомнить

снящееся бесследно, в памяти заплетаясь,

плеском из черных комнат.

Кто-то там ходит, вечен, сумками весь увешан,

путь фонарем означив.

Вспыхнет светоячейка, высветит облик чей-то.

Кто-то, видать, из наших.

Будто сосновый ящик не приняла траншея,

будто они всем миром

здесь, и о предстоящей смерти их знать страшнее,

чем о своей, и мигом

луч к пустоте примерзает, будто уже не снится,

видится беспристрастно,

или душа созерцает собственные границы

на берегу пространства.

4

К обрыву неся, выбивает весло из рук:

мол, весла оставь, всяк плывущий, в поток войди.

Как в слове «река», перекатывается звук,

и донные камни взбивают сугроб воды.

Холмы без деревьев. Селенья на берегах.

На окна домов навернувшиеся огни

поблескивали. И поблескивал перекат

моими очками, но выловить не могли.

Теченье усилилось или гребец ослаб?

Метафору дальше развей: мол, рука судьбы

в рукав, слишком узкий, тычется, рвет обшлаг.

Когда не веслом, то хоть зреньем меня снaбди.

Потребность все видеть, когда не изменишь курс,

запомнилась (зряшное зрение напряжет

внезапный резерв)…

…Как инструктор входил во вкус:

еще впереди сам обрыв, тандемный прыжок.

Как вера-слепуха сдала, на краю застряв,

в пространстве увязнув (не воздух, а желатин),

и как поводырь ее – зрячий животный страх

за край заглянул и увидел: уже летим.

Бубен

1

До земли раздевается тундра,

до камней, до самóй мерзлоты,

где отходит припай.

В снах, навеянных рифмой «домой»,

обретайся, себя обретай,

но добраться до города трудно.

2

Свет, похожий на снег, всё не тает.

И шаман – в телогрейке мужик —

с пьяным блеском толкает свой спич:

Все свои, нет чужих…

Если ветер гудит, пока спишь,

значит, чьи-то следы заметает…

3

Дочь шамана глядит в обе линзы

мимо тех, кто стоит во дворе.

Две евражки в норе.

Заоконный простор белизны,

светодни-полусны —

по ту сторону детской болезни.

4

Он про «главных» заводит: нефтяник

и священник, бубнит, пришлый люд

паче климата лют. Но нальют,

чтоб на наш поглазеть колорит,

сам себе говорит…

5

Ветер с моря на ивы натянет

рябь и зыбь.

Расстояньем уменьшен

горный ряд. Серный пар.

Так пуста эта даль, что близка

отовсюду. И бубен-ярар,

медным звуком блестя,

по-шамански взывая к умершим,

все гремит

(и раскат самолета

сверху – эха взамен).

Все гремит и гремит, чтобы мог

в пустоте, где сдает глазомер,

путь найти человек. Или Бог.

Или – чьи-то следы замело там?

Пекинская опера

Из танской лирики (1)

1

Свет, убывающий день за днем,

сказано у Ле-цзы.

Змей пролетал на зеркальным дном

утренней улицы.

Детства нервущийся материал,

рвущийся к небесам.

Всяк станет тем, что он потерял…

Кто это написал?

Где сообщаются поле, злак,

небо, земля и муж

и, превращаясь по капле в знак,

пересыхает тушь,

свет убывающий помяну

с небом твоим в связи;

змея, летящего по нему

за кругозор слезы.

2

Речь занемевшую распрями,

и тишину, и сил —

лабо-панический страх прими,

сколько хватает сил.

Воздух, уловленный языком,

воспоминаний бред

(там, где до боли мотив знаком,

боли самой уж нет)

будущей памяти завещай.

Мало ли, что ушло.

Вдох станет выдохом. Тьма вещей

ниткой пройдет в ушко.

Ты не сердись. – Не сержусь ничуть.

(С вешалки плащ сняла.)

Дел еще много…(С чего начать,

если нельзя – с нуля?)

3

Птица, дракон, черепаха, тигр,

их друг за дружкой ход.

Будто бы это – стрелковый тир,

память былых охот.

Знаки отличия: клык, рог, зуб.

…Бык, обезьяна, кот…

Будто бы это – китайский суп,

что подают раз в год.

Будто бы снег уже выпал на

рисовые поля.

Чаша фарфоровая полна.

И соблюдать пора

древний обряд – по мишеням бить.

…Феникс, дракон, цилинь…

Суп их целебный так жадно пить,

будто неисцелим.

Опера (1)

Утро жизни длинной арией зевает.

Дочь сановника служанку подзывает,

отослать велит письмо размером с повесть,

никому не адресованное то есть.

И приходит ей ответ, на шелке злато:

Здравствуй, девица, души моей услада!

Если завтра, пробудившись, к речке выйдешь,

отражение в воде мое увидишь.

То волшебная, как водится, водица.

Отразиться в ней что заново родиться.

Заглянуть в нее что выглянуть наружу.

Но заглядывать не бойся. Часть потока,

ничего в судьбе текущей не нарушу.

Это только отраженье, это только

прежний свет, куда вернусь, как в воду кану,

и увижу сон, который снится камню;

и увижу, возвращаясь к павильону,

к прошлой жизни и цветенью полевому,

как лантерны зажигают по веленью

госпожи (возводят радугу павлинью)

в красном тереме, в пионовой беседке,

где зимой – маджонг и вышивка по сетке.

Где весной дымит жаровня, входит в окна

пряный жар. Тепла дрожащие волокна.

А на кане – зелье-снадобье, касторка,

взвар-настойка. Пахнет приторно, болотно.

В одночасье чахнет девица, красотка.

И письмо лежит. Не разобрать, как стерто.

То ли сутра на бамбуковой скрижали,