Путем чая. Путевые заметки в строчку и в столбик - [47]

Вина – это то, что передается от умершего живому, передается по наследству. Она всплывает в самые неожиданные моменты. Пару дней назад в Киото мы сидели в кафе и я смотрел на пожилую пару за соседним столиком. Они сосредоточенно жевали темпуру с лапшой; время от времени женщина молча подкладывала мужу лакомый кусочек из своей тарелки. Я вспомнил, что моя бабушка делала то же самое. Как они с дедушкой молча ужинали вместе и она глядела на него с какой-то трагической преданностью, и этот ее взгляд приводил меня в ярость… Весной восемьдесят девятого года дедушка покончил с собой, решив, что у него рак кишечника («Боялся стать обузой», – говорили у нас в семье). При вскрытии никакой опухоли не нашли. Бабушка последовала за ним несколькими годами позже. Тринадцатилетний сопляк, я ничего не подозревал и ушел гулять с дружками, нагрубив ей за то, что она пыталась удержать меня дома. Моя грубость была последним, что она услышала в этой жизни. Как я узнал много позже, бабушку преследовала мысль о том, что она, будучи врачом, не смогла уберечь дедушку. Она была педиатром, откуда же ей было знать о раке кишечника? Да и вряд ли он делился с ней своими опасениями. Но чувство вины неумолимей любого наставника с палкой; оно – в крови. Четверть века спустя бабушка все еще навещает меня во сне. Раньше эти сны всегда разворачивались одинаково. Я просил ее не уходить, плакал, что больше не буду. Но в последнее время все изменилось: в «бабушкиных снах» я внезапно перестал быть ребенком. Теперь я вижу себя в них тем, кто я есть на самом деле. Человеком под сорок. Бабушка тоже видит меня таким, и наши разговоры как-то разнообразней. Иногда бывает даже смешно. «Знаешь, – делюсь я последними впечатлениями, – ведь это только у евреев самоубийство – грех, а у японцев оно в порядке вещей». – «Ну что ж, – говорит она, – значит, мы с твоим дедушкой – японцы».

«Ладно, на сегодня хватит, – закончил свою кладбищенскую лекцию Нобу. – Сходите в баню и ложитесь спать. Завтра ранний подъем. Напоследок скажу вот что: если хочешь очистить сознание, начни с уборки комнаты». Золотые слова.

* * *

Все, что ты видишь, – коан, растиражированный теми, кто был здесь до тебя. И где косолапый черт Касиваги, чтобы вложить новый смысл в затертую головоломку про котенка, зарезанного монахом, или про природу Будды у собаки? Ты уже читал комментарии и аннотации, стало быть, ни на какое сатори надеяться не приходится. Единственное озарение – это собственно огонь. Его разжигают прямо в храме, вернее в пристройке к храму, под аккомпанемент барабанов и колокольчиков. Вчера вечером каждому из новоприбывших выдали по фломастеру и дощечке, на которой надо было записать свои сокровенные желания. Затем дощечки требовалось сдать в канцелярию. И вот дежурный монах достает их из холщового мешка, и они идут на растопку. Утренний ритуал сожжения. Теперь мое дело – наблюдать, как огонь пожирает все, что я там понаписал. От того, что мои желания горят вместе со всеми остальными, как-то легче. Хотя просовывать записку в расщелину между камнями Стены плача все же было приятнее. Но тут другое. Горение слов. В этом есть что-то важное: урок бумагомарателю. Ведь булгаковская максима ложна не потому, что «горят, еще как горят!», а потому, что сама рукопись – это огонь. Записывая в столбик или в строчку, ты не фиксируешь впечатление, а, наоборот, испепеляешь его. То же и с воспоминаниями. Образы прошлого – это спички. Ты носишь с собой коробок, стараясь как можно бережнее расходовать запас. Каждый прожитый момент вспоминается (воспламеняется) только один раз. Весь фокус в том, чтобы разжечь костер с одной спички. Если получится, дальше надо будет только подбрасывать в него слова, пока не потухнет – от недостатка или от избытка слов. Гори, гори ясно. Чем дольше горение, тем полнее очищение. Наконец монах наступает на дотлевающие угольки, раздается последний удар барабана. Всё.

Часть II

Байкал

1

Траверсом по Саянам ползет чабрец.

Держится за живое саган-дайля.

Время не хочет знать, что его в обрез,

между тобой и мною себя деля.

Так вот, вступив в пору смертности, человек

на год вперед намечает себе дела;

графики составляет на целый век.

Дай ему точку опоры, саган-дайля.

Здесь зацеплюсь за выемку, подтянусь.

Абразионный берег, уступ-карниз.

Точечной тучей чернеет над падью гнусь.

Страх высоты посмотреть заставляет вниз.

Трудно поверить: метров от силы сто.

Что-то лежит там камнем, ничком, пластом.

Кажется точкой что-то большое, что

точкой и вправду сделается потом.

2

Где лишайник и мох, где трясина,

сопки, ельники, озеро с ряскою,

прибайкальский участок Транссиба,

глушь освоивший братско-бурятскую,

где поселок, дома с полувнешней

стороны – не поймешь – с полувнутренней.

И поджарый старик, житель здешний,

начиная забег ежеутренний,

входит в кадр семенящей фигурой,

осторожно ступни отрывающей

от земли. И земля черно-бурой

полосой, где клочками трава еще.

И с фонарным еще селенитом

перешеек от дворика к садику,

где на месте бежит, семенит он,

поверяя динамикой статику.

И вокруг ни души, будто только

он и есть, чтоб субъектом единственным