Путь в три версты - [3]

На заливных лугах у реки не косили — там пасли овец с фермы и личных коров. Зарабатывать сено отправлялись в дальние казахские аулы и русские села. Расчет был простой и честный: девять машин или волокуш колхозу, десятая тебе. К этой поре взрослые приурочивали свои отпуска, а у ребятни начинались каникулы. Те, у кого в городах жили взрослые дети, ожидали их к сенокосу. Не заготовить старикам на зиму сена считалось последним делом.

В какую-то неделю съезжалась в Мартук молодежь, все больше из близлежащих городов, а то вдруг объявлялся какой-нибудь позабытый Асхат из Ташкента или Николай с шахт Караганды…

У одних были постоянные артели, работавшие из года в год в одном колхозе, но чаще всего компания сколачивалась заново. Из конца в конец села мотались подростки, чтобы попасть в ту или другую артель, да дело это было не таким простым. Одна артель была заманчивее другой. Если в компании взрослых из Мартука было легче и больше было шансов, что на недельку раньше завезешь во двор сено, то в компании сверстников, где верховодили ребята на год–два постарше, было куда веселее. Конечно, взрослые у колхоза и того потребуют, и другого, но ведь и артель ребят никогда не возвращалась домой без сена. За каждым подростком стояла семья, опаленная войной,— об этом знали издерганные председатели, которые с отцами этих ребят уходили на фронт, вот только не все солдаты вернулись назад. Самые шумные и веселые артели, конечно, сколачивали городские. У них вся работа шла с шутками да весельем, и стычек, как у местных, кто больше наработал, никогда не бывает. Городские в воскресенье, хоть и с ног валились, а вечером в колхозный клуб норовили гуртом. В такой бригаде непременно был баян, а то и аккордеон.

А сын стариков Герасимовых — Сергей — из Оренбурга непременно с гитарой приезжал. Эх, заслушаешься Серегу! Попасть с городскими на сенокос — это память и радость на всю жизнь, а все же рискованно. Артели из местных всегда опережали городских, норовя загодя попасть в ближние и богатые колхозы, потому и сена зарабатывали побольше.

А без сена никак нельзя — пропадешь.

В первый сенокос Дамир гонял от одной компании к другой, не зная, к кому пристать, пока сосед Фатых, бесхитростный, не по годам основательный парнишка, щуря близорукие глаза, не сказал:

— Что, Дамирка, будешь Серегу с гитарой дожидаться? А то смотри, поедем с нами в Полтавку,— словно и не знал, что Дамира за малолетство и не бог весть какие силенки не очень-то зазывали в бригады.— В Полтавке Шубин безрукий — председатель. Он сам сказал матери: «Пусть приезжают орлы, без сена не останутся». А что без гитары, не горюй, у нас козырь главнее…— И уже потише добавил: — Обещал Селиван–абы, что на харчи определит нас в колхозный пионерлагерь. Ешь от пуза, да еще компот.

Эти недели сенокоса в разные годы прошли в снах перед Дамиром. Ездил он обычно в компании Фатыха в русское село Полтавка к Шубину. И на конной косилке ворон не считал, и копнил, и скирдовал не хуже других. Всплыла в памяти и давно забытая картина: полевая дорога… тишина… В степной ночи два тонких луча слабосильных фар машины. Машина загружена до предела, огромная копна придавлена толстым урлюком — длинным бревном — и перетянута со всех сторон арканами, оттого старый ЗИС и тащится так медленно.

До Мартука верст тридцать, вся короткая летняя ночь и уйдет на дорогу.

Наверху, на сене расселась вся компания, считай, звезды рядом. Никто не спит. Да и как уснешь, ведь до самого Мартука не знаешь, к кому во двор сегодня машина. Такое правило у Фатыха — жребий кидают только перед самым въездом в село. Первые памятные уроки демократии на практике.

Иногда среди ночи Камалов вдруг просыпался и, растревоженный, уже не мог уснуть до утра. Стараясь не беспокоить домашних, он осторожно выходил в тесноватую кухоньку и, не включая свет, кутаясь в просторный халат, подолгу курил. Эти ночные часы в чистенькой, с устоявшимися запахами печеного комнатке были как бы продолжением сновидений наяву или, вернее, воспоминаниями о былом. Но что-то мешало ему полностью насладиться картинами детства и юности, мысли и видения все чаще стали перебиваться событиями дня сегодняшнего.

В ванной, где по утрам, глядя в треснутое зеркало, он тщательно брился, у Камалова как-то вырвалось:

— Что же это происходит? Ностальгия? Мне ведь только тридцать пять…

Даже в рябом, порченом зеркале отражался молодой, с крепким волевым подбородком мужчина. Ни единого седого волоска, никаких залысин или намеков на плешь, ну а морщины — они волнуют только женщин. Спокойный взгляд глубоко посаженных глаз на крупном лице говорил о выдержанном, уравновешенном характере.

Но не было с осени покоя в душе Камалова.

В переполненном утреннем автобусе, по дороге на работу, которую в последнее время не без иронии он называл старым чиновничьим словом «служба», Камалов в мыслях невольно возвращался к Мартуку.

«Разве не я сам, по доброй воле, ушел от той жизни? От друзей, соседей, от многочисленной родни… из отчего дома… от свиста осеннего ветра в открытом поле, от утренних всплесков играющей на реке рыбы, от дымных костров на убранных огородах…» — думал он, стиснутый со всех сторон другими пассажирами.