Путь в Дамаск - [16]

Майкл всегда считал себя неплохим человеком, но оглядываясь назад, констатировал, что пока не начал понимать людей, думал о многих из них так, как неплохой человек думать не должен. То, что многие люди думали так о других людях, ни в коей мере не служило оправданием.

Любой поступок можно понять. Заноза утверждал, что это английское правило, но Занозу послушать, так вообще все доброе и разумное на Земле появилось только благодаря англичанам.

Прощать понятый поступок не обязательно.

Насчет этого дополнения Майкл легко допускал мысль, что оно английское. Он близко знал только двоих настоящих англичан — Занозу и мистера Намик-Карасара, и оба производили впечатление людей, не склонных к прощению. Независимо от степени понимания.

Он закончил колледж по программе военной подготовки. Родители были недовольны, но спорить не стали. В конце концов, он же все равно собирался после службы поступать в университет, а уж кем быть дальше касалось только его и никого больше. Единственное, отец предложил выбрать специальность, связанную с семейным бизнесом, и Майкл стал техником высокомобильных полевых медицинских укрытий, электрооборудование для которых производила отцовская компания.

Признаться, это было лучше, чем воевать. Майкл готов был убивать людей, тех, кого нужно убить… точнее, он готовился к тому, что однажды будет готов убивать тех людей, которых нужно убить. Если его примут в «Турецкую крепость», ему придется это делать, так ведь?

Он готовился.

Но всё еще не был готов.

За полгода службы в госпитале видел, казалось бы, всё; видел такое, что три года назад не мог вообразить; такое, что ни в одном кошмаре не приснилось бы. Но до сих пор не привык. Даже наоборот, насмотревшись на работу врачей, на то, скольких трудов, стоит возвращение людей к жизни и как легко эти жизни отнять, он постепенно утверждался в мысли о том, что нарушать целостность и работоспособность человеческого организма — преступление. Так оно и было — это основы гуманизма и закон для всех современных обществ, но война плохо сочетается с гуманизмом и законностью. А Майкл был на войне. И собирался воевать дальше. Не здесь, нет. Со службой в армии через полгода будет покончено, и если он вернется в Сирию, то только в составе антитеррористического рейда «Турецкой крепости». Но тогда-то убивать точно придется. Не будет же он, в самом деле, как прочил Заноза, заниматься только детективной и аналитической работой.  Научиться нужно всему. И пользу приносить там, где понадобится, а не там, где лучше всего получается.

К тому же, у него и к технике душа лежала, и к оружию. Он только убивать не мог. А, с другой стороны, он ни разу и не пробовал. Тошнить начинало при одной мысли об убийстве, но кто знает, как он себя поведет, если госпиталь нужно будет защищать от террористов? Тут беспомощные раненые и почти беспомощный медперсонал. Их даже последний пацифист будет защищать с оружием в руках. И это тоже самые основы гуманизма.

* * *

Ад разверзся ночью. Артобстрелы чаще всего случались по ночам, и в глухой тьме в госпиталь везли десятки раненых и убитых, не отделяя одних от других. Как различить, мертвы или живы человеческие тела, скальпированные, с оторванными конечностями, намотанными на осколки снарядов кишками, распадающиеся в руках? Как различить, кто из них исходит нечеловеческим криком боли, а кто уже замолчал навсегда?

Сортировку проводили уже в госпитале. Самая страшная часть работы полевых врачей. Необходимая. Но именно она превращала укрытие в ад на земле.

Майкл видел, что все медики, все техники — весь персонал (он и себя ловил на том же) в лихорадочной мучительной спешке, в беспрестанном и беспросветном выборе, кому жить, кому умирать, время от времени бросали взгляд на восток. Там должно было взойти солнце, восход приближался и это никого не радовало.

Солнечный свет должен был помочь. Просто потому, что свет лучше тьмы. Но он не спас бы никого из обреченных. А из тьмы, из ночи могло прийти спасение для всех. Ренц Вавржик, начальник госпиталя, озвучил его мысли. На бегу. Когда очередного раненого, отличимого от умирающих лишь потому, что тех до бессознательности обкалывали морфием, везли в сияющую светом реанимацию:

— Да будь он хоть сам сатана! Рассветет через два часа…

Ларкин сатаной не был. Он был человеком с острой формой аллергии на ультрафиолет, и никто никогда не видел его при свете солнца.

А еще о нем много говорили днем, но не вспоминали по ночам, если только он не заглядывал в гости.

Или по делу.

Вавржик нарушил негласное правило, больше похожее на суеверие — вспомнил Ларкина до рассвета. Майкл суеверий был чужд, мистику презирал, а религий чурался, и то, что наглухо тонированный ленд ровер влетел на транспортную площадку сразу после брошенных в сердцах слов, счел совпадением. Обычным.

Однако он очень близко оказался к тому, чтоб увидеть здесь божий промысел. Потому что за рулем ленд ровера сидел спаситель. Определенно, не Сатана. Ангел, приходящий в ночи, вот, кто он такой. А в миру — гематолог доктор Гилез Ларкин.

Ларкин занял все три приемных модуля: диагностический, предоперационный и сортировочный. Оставил в распоряжении остальных врачей реанимацию и операционную, оставил тех, кого можно было спасти. Раненые, которых можно было спасти, его не интересовали, и в этом тоже было что-то ангельское. Или что-то нечеловеческое.