Путь на Индигирку - [16]

Я объяснил, что будет теперь в тайге своя газета и что приехал я работать в редакции, а дома у меня остались родные…

Старушка, пристально смотря на меня, выслушала объяснение.

— Сначала мы на Индигирку пришли из России, — сказала она. — Да-авно… А теперь ты приехал к нам работать.

— А ведь мне дрова надо идти грузить, — возвращаясь к прозе жизни, спохватился я.

— И нам пора, — сказала Маша.

— Что тебе принести, бабушка? — спросила; Наталья, вставая.

— Ничего мне не надо, все у меня есть, девушка, сын недавно приплывал на ветке, лодка охотничья так у нас зовется, все привез: и конфеты, и сахар, и пряники… Только сам уехал, все есть, а его нет… Приезжайте ко мне, приезжайте, гостями будете. Я сейчас вам юколы, вяленой рыбы, дам на дорожку…

Возвращались мы к пароходу молчаливые, девушки шли, опустив глаза, занятые чем-то своим. И мне не хотелось говорить, думал я о словах бабушки Кати: судить людей легче, чем самого себя… Какой смысл вкладывала она в свое замечание? Укоряла себя за то, что в молодости ушла в тайгу? Или думала о покинувшем ее сыне? Но иначе жить в наше время нельзя. Нет, нельзя!

В первый раз я сам уехал из дома несколько лет назад. Я был радиотехником, с этой работы началась моя трудовая биография. Наркомат связи посылал в разные концы страны рабочие бригады для ликвидации прорыва в радиофикации, Я попросился подальше, и меня послали в Сибирь на строительство Кузнецкого завода. В Новосибирске к пассажирскому составу подцепили товарный вагон с изоляторами, проводами, телефонными наушниками, громкоговорителями — все это комсомольские бригады обнаружили на складах разных организаций лежавшим без всякого употребления и отвоевали для Кузнецкстроя. Я облюбовал ближайшую к товарному вагону теплушку, так было вернее следить, чтобы не отцепили товарный вагон. Поезд уходил глубокой ночью. Когда я наконец втиснулся в теплушку, пассажиры спали, лишь одно место было почти свободным, кто-то сидел у окна и смотрел в протертый от наледи пятачок чистого стекла. На мне был огромный овчинный тулуп, который достали для меня те же новосибирские комсомольцы, и я едва примостился в нем на краешке сидения. Мой сосед оторвался от окна, это был молоденький паренек в кепке и легком пальтишке. Он во все глаза смотрел на мой тулуп, а я на его книгу в тисненом золотом переплете, лежавшую на столике, — «Дон-Кихот Ламанчский»… Он спросил, как достают такие тулупы, я объяснил и в свою очередь спросил, издалека ли он едет с этой книгой в холодном пальтишке, снаружи пятьдесят пять градусов ниже нуля. Он ехал из Нижнего, по путевке комсомола, тоже на Кузнецкстрой. «Дон-Кихот» — это все, что осталось от дома, он сказал, что со знакомой книгой не так скучно. Уезжал он в бодром настроении, его волновало, что едет так далеко, а теперь, ночью, книга из дома спасала его от тоски. Он обрадовался, что у него появился попутчик, да еще в таком тулупе. Мне было тоже не по себе в эту ночь. С тех пор как вагон загрузили всем, что нужно, и беготня по Новосибирску прекратилась, мысли о доме не давали покоя. Мы просидели с ним почти всю ночь, рассказывая о родных и оставшихся далеко-далеко друзьях. Когда впоследствии мне становилось почему-либо тоскливо, я вспоминал ту ночь и наши рассказы. Щемящее чувство уводящей от дома дороги владело нами недолго. Под утро мы улеглись на одной полке на моем тулупе и прикрылись легким пальтишком. А вечером увидели из окна притормаживающего вагона огни, как потом оказалось, над котлованами строящегося завода, и, едва оказавшись на стройке, опять обрели душевную твердость. А наши близкие? Нас было в ту ночь двое, и нам, наверное, было легче, чем тем, кого мы оставили в одиночестве. Накануне отъезда и он и я сердились на своих родных, оплакивающих нас, говорили им, что нам хорошо в преддверии дороги, не понимая, как раним их души. Не об этом ли думала бабушка Катя, сказав, что других судить легче, чем самих себя? Слишком мало мы думаем о тех, кого оставляем дома, и не понимаем, как трудно было бы нам, если бы никого у нас не было, даже где-то очень далеко…

Я протискивался среди тонких упругих ветвей тальниковых кустов, пробивая дорогу шедшим сзади девушкам. Вдруг странный аромат вновь окутал меня. Я невольно остановился, оглядываясь и не находя того, что искал. Сзади на меня налетела Маша.

— Что ты?.. — воскликнула она раздраженно. — Чего ты смотришь по сторонам?

— Откуда духи?.. — спросил я. — Какие-нибудь цветы? Где они?

— Какие еще цветы?.. — тем же недовольным тоном произнесла Маша. — Ты все время что-то выдумываешь.

Я глубоко вобрал воздух.

— Разве ты не чувствуешь запаха? — спросил я.

Наталья, все время молчавшая, негромко воскликнула:

— В самом деле… Как духи…

Маша тихо засмеялась, я никак не мог привыкнуть к неожиданным сменам ее настроения, и с недоверием смотрел на нее.

— Да, — сказала она, — теперь я поняла. — Она перестала смеяться и живо оглядывалась вокруг. — Тальник пахнет. Осенью, когда вянут листья, или когда ветви нарублены, чтобы плести корзины… В первый раз я узнала это девочкой, весной отец нарубил тальника для корзин и принес в юрту… — Маша нахмурилась и, прислонившись плечом к упругому тонкому стволу тальника, слегка покачивалась, налегая на него всем своим некрупным, легким телом.