Путь на Хризокерас - [35]

А мы-то оба, господи! Шестнадцать лет, гормон с цепи рвется, как ошпаренный! В голову бьет, чисто бейсбольной битой!

Подруга же та была — как я уже потом, повзрослевши, понял — еще той оторвой. Хар-рошая такая заготовка под будущую первоклассную стерву! Там, правда, и семейка была соответствующая. Папа из обкомовских шишек, мама где-то в облторге немалый чин имела. Короче, как теперь говорят, здоровая наследственность.

Нежных чувств, будь уверен, у нашей красавицы и близко не было. А вот игра ей эта очень даже нравилась. Когда два таких жеребца вокруг нее приплясывают, копытами бьют и огнем пышут.

Ну, и дровишек она в это дело подкидывать тоже не забывала. То одному глазки сделает, то другому улыбнется завлекательно… Очень ее, надо полагать, наше соперничество заводило и кровь младую будоражило. А мы ж и рады стараться! Шестнадцать лет, гормон бурлит, мозги в самый дальний уголок черепной коробки забились и носа высунуть боятся…

Господин Дрон задумался, окунувшись в далекие воспоминания. Впрочем, надолго затянуть паузу почтенный историк ему не дал. Выждав приличия ради секунд десять, он затеребил рассказчика:

— Ну, и дальше-то чего?

— А дальше-то? А дальше мальчик Рома начал подчинять обстоятельства воле. Прогибать, так сказать, мир. Под себя, естественно. Как-то в пятницу после последнего урока — все уже на выход собрались — он мне: "Слышь, Серега, задержись на пару минут!" Ну, и нашей даме сердца — дескать, не почтит ли она нашу беседу своим присутствием?

Дама, понятное дело, почтила.

А когда мы в классе втроем остались, он свой меморандум и выкатил. Мол, ему эти хороводы, вокруг да около, надоели. И он желает внести в наши отношения ясность. Поэтому предлагает мне в воскресенье встретиться с ним в спортзале — со школьным сторожем все уже на мази — и решить уже вопрос, как мужчина с мужчиной. Кто оттуда на своих ногах уйдет, тот и продолжает добиваться благосклонности нашей прелестницы. А кто проиграет, тот отваливает в сторону и далее под ногами у счастливого соперника не путается.

И предмету обожания нашего: "Согласна?"

Я на нее глянул, а там картина маслом! Кивает, мол: "Согласна". Щечки пунцовые, глазки скромно вниз опущены, а сквозь реснички дрожащие такое торжество! Типа, вот она, настоящая-то жизнь! Во всей ее остроте и пряности. Ей бы это дело как-то замаскировать, да видно очень уж сильно ее эмоция распирала. Ну, и возраст не тот еще, чтобы полностью собой владеть…

Меня эта картинка, как обухом по голове.

Прикинь, Доцент, это что же? Мы, как два барана, будем друг об друга лбы расшибать? А она, так сказать, дожидаться сильнейшего? И сила — это все, что ей от любого из нас требуется? Не ум, не чувства, не уникальная — извиняюсь за выражение — индивидуальность, а просто сила? Кто сильнее, тот и хорош?

Ромка там еще что-то говорил, а у меня все, как в тумане. Так, на автомате покивал головой, мол "согласен", ну и разошлись. До воскресения.

Иду домой, а в голове молотком стучит. Мол, и вот это вот у меня светом в окошке было? Предметом, так сказать, юношеских грез и обожания? Где были мои глаза? Куда, маму иху, подевались мозги? Так до дома на автомате и дошагал.

А там отец. Он тогда приболел, вот приятель к нему с работы и зарулил — морально поддержать болящего. Я хотел было мимо прошмыгнуть, сразу к себе, а Семен Александрович мне: "Ну-ка, юноша, шагайте-ка сюда!"

Видно, что-то такое у меня на лице написано было…

Отец сразу, понятное дело, — что случилось? А я возьми, да все и вывали. Сам потом удивлялся. Так-то у нас в семье очень уж сильно откровенничать не принято было. У родителей своя жизнь, у меня — своя.

Отец тогда подумал-подумал: "А что, этот Рома, настолько опасен? Ты вроде бы тоже не цыпленок. Ну, и отмутузьте друг друга, как следует!"

Я ему — мол, не в опасности дело. И отмутузить друг друга — с этим проблем нет. Вот только унизительно это. Как бараны за самку головами биться.

Отец мне: "Ну, должна же дама кого-то из вас выбрать. А как еще?"

Я тут хоть и загрузился, но все же стою на своем. Дескать, выбирать, конечно, нужно. Но неужели нет никаких других критериев для выбора, кроме как у кого удар шибче и челюсть крепче. Мы же люди, а не бараны!

Тут уже отец завис.

А Семен Александрович ему: "Ты, Дмитрич, не пыли! Сын-то у тебя, похоже, кое в каких вещах поболее тебя понимает". И мне уже: "А что, Сережа, эта девочка очень тебе дорога?"

Да уж, я как вспомню, как у нее ресницы от радости дрожали, когда мы с Ромкой о бое договаривались, так… Знаешь, Доцент, ощущение было, будто помоев хлебнул.

Короче, нет, — говорю, — вообще ни разу не дорога. "Ну и плюнь на это дело. Откажись от драки, да и дело с концом. Чего ради мараться-то?"

Я ему, это как это, плюнуть?

"Да очень просто. Полным ротом!"

Я, конечно офигел: "Чтобы меня потом на всю школу трусом ославили?!"

А Семен Александрович тогда задумчиво так губами пошевелил: "Трусость… храбрость… Навертели, понимаешь, вокруг этого херни всякой". Потом задумался на полминуты и давай рассказывать. У меня, — говорит, — батя с войны вернулся без левой руки и с четырьмя осколками в спине. И орденов на полпиджака. Сколько я его просил про войну рассказать, всегда чем-нибудь, да отговорится. Не любил это дело. Однажды я его спросил, мол, кто храбрее были, мы или немцы? Он тогда молча с себя ремень сцепил и мне на диван кивает, дескать, ложись. Я ему: "Батя, за что?!" А он: "Чтобы лучше запомнил, что скажу сейчас".