Путь колеса - [15]

Старик говорил с негодованием. Между тем дома Вамберга были известны в городе с другой стороны.

— Говорят, что он основал их лишь для того, — заметил Цербст, — чтобы иметь наготове штрейкбрехеров во время забастовок на его предприятиях. Если ночлежник не хотел быть штрейкбрехером, его выбрасывали на улицу и портили ему документы. Убытки от забастовок стоили бы ему больше, чем суммы, истраченные на постройку домов.

— Так пишут в газетах, — презрительно сказал старик.

— Стоит ли этому верить?

— Во всяком случае, — продолжал Цербст, — с ним обходятся лучше, чем он обходился со своими клиентами. Он выметал их на улицу в семь с половиной утра, чтобы они не приучались к праздности. При новом порядке он может целый день находиться под крышей, нюхать лизоль и лежать на гигиенической железной сетке, систему которой он сам же и придумал…

— Вам известны такие подробности о домах Вамберга, — заметил старик, — что можно подумать, будто они вам знакомы по опыту.

— Да, знакомы, — ответил Цербст с вызовом.

За всю жизнь ему случилось провести у Вамберга три ночи, но сейчас он чувствовал себя профессиональным бесприютным, придавленным и злым.

— Так или иначе, — продолжал старик, поворачиваясь к другим слушателям, — Вамберг ограблен дочиста. Сейчас из его дома вывозят статуи и редкости. В дом приехали новые жильцы. Они привезли с собой детей, корыта и кухонный чад. Вы видели, какой воровской походкой они входили в дом: они понимали, что участвуют в плохом деле. Если бы они были умнее, они не входили бы туда совсем. Потому что именно им придется расплачиваться за преступления тех, кто послал их туда. И не успеют они испакостить как следует вамберговские ковры, как их вышвырнут оттуда вместе с их запахом и кастрюлями…

Цербст, мучимый голодом, молчал, чтобы не наговорить дерзостей; Эккерт снова смотрел в сторону. Седой длинноволосый человек, до тех пор молчавший, один отозвался на слова старика.

— Не могу разделить вашей уверенности, — сказал он ему, смягчая противоречие улыбкой. — Думаю, что вамберговские ковры все-таки основательно пострадают.

— Вопрос нескольких дней… — сухо отозвался старик.

Длинноволосый человек еще раз улыбнулся.

— Я по рождению русский, — пояснил он потом, — и я уже видел сцены, подобные только что происшедшей. Такие же автомобили увозили из дворцов упакованные ящики, и такие же люди в хлебных очередях говорили, что это вопрос нескольких дней. Я был против насилия и не одобрял происходящего. Когда-то мне пришлось ответить в анкете на один вопрос: «Признаете ли вы нас как факт или как фактор исторического развития?» Я ответил: «Вы — факт, этого нельзя отрицать, но конечно вы не фактор исторического развития». Помню, что это отразилось на величине моего пайка, а затем я предпочел вообще покинуть страну. Я считал насилие ошибкой, оскорблением действительного исторического процесса. Я и теперь думаю так же. Но вот несколько недель назад мне снова пришлось заполнять анкету, и там в другой форме я увидел все тот же вопрос: «Признаете ли вы нас как факт или как фактор исторического развития?» Вопрос догнал меня через сорок лет, седого и в другой стране, и у меня уже не хватает уверенности, чтобы ответить на него отрицательно. Кто знает, может быть в истории действительно есть законы, которые я проглядел. Иначе чем объяснить повторяемость одних и тех же явлений?..

Он смолк, честно раздумывая, не проглядел ли он чего-нибудь в законах истории. Его раздумье однако не произвело на старика впечатления и не уменьшило его самоуверенности.

— История иногда идет и ложным путем, — сказал он со смехом. — Пусть это вас не беспокоит. Вы забываете, что здесь не Россия и здесь умеют на насилие отвечать насилием же…

9. МАЛО СОЛИЛИСЬ

К двум часам к распределителю подвезли хлеб, к половине третьего очередь значительно подвинулась вперед, в три распределитель закрылся, оставив за дверьми большую часть, но рупоры попросили людей не беспокоиться, ибо хлеб есть и новый запас будет послан немедленно. Головы снова повернулись к площади, откуда должны были прибыть грузовики.

В три десять мимо очереди прошли грузовики, но они были бронированные, в них находились вооруженные люди. В три двадцать из центра донесся первый выстрел. Рупоры продолжали кричать, приглашая к спокойствию, убеждая население не придавать значения попытке ничтожной кучки людей, желающих воспользоваться голодным озлоблением и отсутствием в городе войск.

В три сорок старик понюхал воздух и вынул из кармана противогаз. Люди, не имевшие масок, бросились к убежищу — среди других Эккерт, у которого в этот момент бесполезно было узнавать что-либо о направлении и силе ветра, о влажности воздуха и прочих показаниях, которые могли обезвредить газовую атаку и могли сделать ее очень опасной. Он на некоторое время забыл свою науку.

В четыре тридцать рупор оборвался, не кончив призыва. В четыре сорок он заговорил снова, но уже другим голосом и на другой лад. Голос был спокойный, высокомерный, благожелательный. Он сообщил, что власть ничтожной группы насильников свергнута и восстановлен законный порядок, приглашал жителей запомнить этот исторический момент, обещал прощение раскаявшимся и выражал уверенность, что в ближайшие часы сопротивление пригородов будет сломлено. Люди в убежище были слишком голодны, чтобы радоваться или злобствовать по поводу переворота, и приняли его как факт. В пять тридцать им сообщили, что улицы свободны от газа и они могут выйти.