Путь к вершинам, или Джулиус - [78]

.

Зима прошла, и наступила весна, но Габриэль не скучала ни минуты, все свое время проводя в седле. Потом подошел к концу очередной охотничий сезон, пришла пора попрощаться с Мелтоном и отправляться на юг, в Ньюмаркет – с наступлением апреля начался сезон скачек, в частности весенние скачки в Эпсоме. Сначала жеребец по кличке Гэйлорд довел Габриэль до бешенства тем, что не взял Кубок Сити и пригородов[67], но вскоре к ней вернулось хорошее настроение, потому что на следующей неделе в Ньюмаркете Фоллоу Ми подтвердил свою исключительную выносливость.

Потом наступил май, и Габриэль провела все лето на острове[68], выехав с него лишь дважды: в первый раз на «Эпсомское дерби» и неделю скачек в Аскоте в июне, а второй – в Гудвуд. А все остальное время она проводила за штурвалом «Адьё Сажес» или нежилась в шезлонге на роскошной палубе «Странницы», под звуки граммофона и в окружении молодых людей.

То ли потому, что лето тысяча девятьсот тринадцатого года выдалось необычайно ненастным – весь июль и август бушевали дожди и шторма, и выйти под парусом удалось считаные разы, то ли из-за самой атмосферы в Каусе и того, что Габриэль наскучило жить у моря, она стала терять интерес и к регатам, и к скачкам, да и разговоры одни и те же ей надоели.

Что проку в «Адьё Сажес», если из-за штормового ветра нельзя кататься, или еще хуже – непрерывно моросит дождь и волн совсем нет, отчего хождение под парусом превращается в наискучнейшее занятие?

Во время дождя остров терял всю свою привлекательность, заняться было нечем. А в Лондон ехать было бы глупостью, потому что в это время года он словно вымирал.

Грэнби? Там мать. Снова больна – теперь с ней постоянно жила сиделка. Никто точно не знал, что это за болезнь. Габриэль вдруг подумалось, что жизнь матери стала на удивление пустой, у нее не осталось интересов. Как странно. Наверное, это возраст. Хотя папа́ на несколько лет старше матери, а его жизнь никто не назовет скучной, он полон энтузиазма и кипучей энергии. Все остальные мужчины, особенно молодые, на его фоне кажутся глупыми желторотыми птенцами. Папа́ тоже молод, но по-другому. В нем был какой-то неуловимый, загадочный шарм.

Может быть, ей все время скучно еще и потому, что этим летом папа́ проводил много времени в Лондоне? Он снова играл на бирже и получал от этого такое же удовольствие, как и она в прошлом году от регаты. Как-то раз Габриэль была проездом в Лондоне и зашла к отцу в контору, не предупредив о своем визите. Ей велели ждать в приемной, как обычному посетителю. Она не могла с этим мириться и прошла прямо к нему в кабинет. Отец посмотрел на нее и, вместо того чтобы тут же прекратить телефонный разговор, вскочить с кресла и ринуться ей навстречу, закрыл ладонью трубку и сказал:

– Сядь и помолчи.

А затем продолжил что-то быстро и вовсе не вежливо говорить своему телефонному собеседнику. Папа́ улыбался, но не потому, что в комнату вошла она. Впервые в жизни Габриэль поняла, что так выглядит власть и что Джулиус сосредоточил ее в своих руках. Он продолжал говорить по телефону, полностью погруженный в свою игру, не проявляющий ни малейшего интереса к присутствию дочери, и Габриэль вдруг словно бы ощутила касание незримой длани, чарующее и властное, – неведомое прежде чувство, волнующее и пугающее одновременно, странным образом реальное, и ранее ей неизвестное. Ощущение было чисто физическим, как боль, и прежде она никогда такого не испытывала.

Когда он закончил разговор и повернулся к ней, улыбаясь, радуясь ее приходу, она сказала ему что-то резкое, небрежно зажгла сигарету и через несколько минут ушла, надев на себя маску безразличия.

В тот день она вернулась на остров, но по какой-то необъяснимой причине ощущение, испытанное в кабинете отца, никак не уходило из памяти, оно наложилось на недовольство погодой, Каусом и яхтами в целом. Габриэль не могла найти себе места, ей все надоело. Хотелось чего-то нового, но она не знала чего.

Ее вдруг стали все раздражать, особенно молодые люди – такие болваны! Жизнь вдруг показалась пустой. Еще недавно ей было весело, так что дух захватывало, но теперь восторг ушел, прежние занятия утратили очарование.

Больше не было четкого плана на будущее, желания притупились, сознание будто бы стало чистым листом бумаги, ожидающим, когда кто-то изложит на нем свои впечатления или предложения.

В августе ей исполнится восемнадцать. Папа́ собирался устроить бал в ее честь. Сказал, что Каус будет похож на Венецию во время карнавала. На празднике соберется весь город. Регата в Каусе заканчивалась, и все, кто уехал бы в конце недели, останутся, раз сам Джулиус Леви устраивает торжество.

– Этот бал – твой первый официальный выход в свет, – сказал он дочери, смеясь. – Кажется, это называют дебютом.

– А я думала, что уже три года как выхожу в свет, – ответила Габриэль.

– Да, я тоже так думаю. Но восемнадцатилетие девушки полагается праздновать. Так что поразим всех. Нас надолго запомнят. Повеселимся как следует, да?

Она пожала плечами.

– Надо же, какие привередливые девицы нынче пошли, – усмехнулся он. – Что не так? «Адьё Сажес» могла легко победить в среду, однако же тебя обошли; ты даже не пыталась. Я смотрел в бинокль. Ты думала о чем-то другом.