Путь к вершинам, или Джулиус - [31]

– Все, прощай, я вниз пошел, – беспечно произнес Джулиус.

На ее измученном личике отразилось страдание.

– Нет, ты не можешь вот так меня бросить здесь, – заплакала она, прижимая руки к животу. – О Джулиус, мне так плохо, так холодно. Что мне делать? Я боюсь.

– Сама виновата, чего за мной увязалась? Чего ты от меня вообще ожидала? – спросил он.

Она задрожала, скрючилась у веревочного ограждения и смущенно отвернулась.

Джулиус переждал, пока ее стошнит, а затем, когда она возилась с носовым платком, сказал:

– Ну и что я, по-твоему, должен делать? Мне что, здесь всю ночь стоять?

– Я думала, мы будем вместе, – прохныкала она.

Он сделал вид, что сердится.

– У меня что, по-твоему, лишние деньги есть, чтоб тебе билет в третий класс покупать? – закричал он. – Мне на себя-то еле хватает. Наглость какая, а? Нет уж. Я сейчас все про тебя капитану расскажу, тебя в кандалах дальше повезут.

Он зашагал прочь от обессилевшей Эльзы, внутренне содрогаясь от смеха. До чего же странно, что он ей так дорог. Как такое вообще возможно? Взять ее к себе или не связываться? Дорого ли она ему обойдется? Еще билет ей покупать. Может, если им спать на одной койке, то билет будет дешевле? То, что она девчонка, никто не узнает. Смешная эта Эльза, симпатичная и такая несчастная в мальчишеской одежде. Вообще-то, он же не сможет всегда обходиться без женщины, а если она будет с ним спать, то платить ничего не придется. Одежду сама себе шить будет, ест мало. А если он вдруг привяжется к ней слишком сильно, то прогонит ее. С голоду не помрет – с десяти лет телом торгует.

Наврав, что его младший брат сбежал из дому, Джулиус купил Эльзе билет и вернулся за ней на нижнюю палубу. Она так ослабла от морской болезни, что ему пришлось нести ее в каюту на руках. Он швырнул ее на койку, как мешок с картошкой, и отпихнул в сторону, чтобы самому хватило места. И без того ужасные условия в каюте ухудшало присутствие еще восьми пассажиров разной степени раздетости и на разных стадиях морской болезни.

– Моему братишке очень худо, – сообщил всем Джулиус, ущипнув Эльзу за руку, чтобы молчала.

Поскольку его никто не слушал, то он рассудил, что и ночью их никто не побеспокоит. Он закрыл глаза и приготовился уснуть.

Эльза придвинулась к нему, тихонько похныкивая. Он обнял ее одной рукой и крепко прижал к себе, неожиданно радуясь теплу ее тела. Оно напомнило ему детство и кого-то, кто любил его и так же грел по ночам. Он пытался вспомнить, кто это был, а руки его тем временем сами гладили ее, словно какое-то внутреннее чутье подсказывало ему, что нужно погладить прижавшееся к нему существо, чье дыхание он чувствовал на своей щеке.

Эльза пошевелилась, нарушив ход его мыслей, которые вот-вот должны были помочь ему вспомнить.

– Ну, чего не спишь? – сказал он ей.

– Я хочу тебе кое-что сказать, – прошептала она ему на ухо.

– Ну что еще?

Эльза придвинулась еще ближе к нему, коснулась пальцами его щеки; ее волосы щекотали ему подбородок.

– Все то время, пока я жила у Ахмеда, ты был моим единственным, – сказала она. – Ты думал, что я сплю с другими мужчинами, как все девушки, но это не так. Для других я только танцевала. Ты был у меня первым и всегда будешь для меня единственным.

Джулиус в ответ только хмыкнул – уж очень хотелось спать.

– Разве ты не рад? Ну скажи, что рад, – требовала Эльза.

Он расстегнул на ней одежду и стал блуждать ладонью по ее телу, чувствуя такое знакомое и понятное тепло.

– Вот это да. Конечно рад. Спи давай, – пробормотал он, а сам подумал: «Да хоть бы ты и с сотней мужиков переспала, мне-то что».

Однако, когда они спали рядом – два юных существа, тесно прижавшиеся друг к другу, – ему приснилось, что это не Эльза – танцовщица из Касбы, а маленькая Мимитта, которой он лишился так давно; рядом с ним, сердце к сердцу, будто бы снова спала его кошка с пушистой шерсткой и мягкими лапками.

Клиффорд-стрит оказалась одной из улочек в лабиринте трущоб, берущей начало от Юстон-роуд. Лачуга под номером тридцать три ничем не отличалась от соседних – грязное крыльцо, книзу совсем загаженное кошками и собаками, посеревшие от пыли занавески на вечно закрытых окнах, мрачный коридор с закоптелыми стенами. В верхние комнаты вела узкая лестница с наброшенными на ступеньки обрывками клеенки. В доме стояла вонь, которую не под силу было развеять ни порывам воздуха от входной двери, ни тянувшемуся по полу холодному ноябрьскому сквозняку. Пахло пыльной мебелью, протухшей едой, загаженными уборными – всем, чем может пахнуть в доме, где живут несколько семей. Запах исходил из подвала, где жила хозяйка с сыном-калекой и тремя кошками, поднимался все выше, наводнял лестницу, комнаты и даже достигал каморки на чердаке. Возможно, туда он просачивался сквозь трещины в плохо пригнанной двери с дребезжащим замком. Как бы то ни было, он полностью завладел чердаком, смешавшись с тамошним затхлым воздухом. Окно было плотно закрыто и днем и ночью – если бы его открыли, оно бы разбухло от сырости, уже нипочем бы не закрылось, и холодный ветер задувал бы прямо на стоящую у стены скрипучую кровать. Проще было примириться с постоянно чадящим камином, от которого старая мебель покрывалась хлопьями сажи, и привыкнуть к привкусу дыма, который настойчиво пропитывал каждую крошку еды и капельку питья – от чая до говяжьих костей. У очага был лишь один недостаток – почти полная неспособность обогревать комнату. Он превосходно дымил, и на нем даже можно было ухитриться что-нибудь сготовить, но все тепло оставалось в нем же, а потом улетало в трубу, так что ни постоянный легкий чад, ни наглухо запертое окно не спасали от ноябрьской сырости. Холодный воздух незаметно и безошибочно находил дорогу в дом и накрывал влажной дланью стены и потертый ковер.