Путь к Софии - [167]

Эти две людские цепи — тонкая и толстая — непрерывно и ожесточенно стреляли друг в друга. Над ними носился лиловый дымок. То и дело пролетали снаряды, разрывались, засыпали цепи дождем картечи, падали среди маневрировавших турецких батальонов, среди занятого русскими села, взрывались, разрушали и зажигали дома.

Как только Климент увидел эту не раз встававшую в его воображении и все же незнакомую, жуткую картину боя, как только грохот и сотрясения слились с криками солдат, которые поднимались, бежали с винтовками наперевес, кололи друг друга штыками, падали, отступали, что-то словно перевернулось в нем, натянулось, как струна, и раздвоило все его существо. Клименту хотелось бежать отсюда, его ужасало, отталкивало это человеческое безумие. Но, пока повозки везли их к разрушенному турецкой артиллерией селу, в нем росло, усиливалось неизвестное ему прежде чувство холодной жестокой мести к мучителям его народа; какая-то неведомая сила заставляла его убивать, и, как никогда прежде, он был готов убивать или умереть.

***

Снаряды падали и вдалеке и близко. После каждого взрыва приземистое здание школы сотрясалось.

— Надо убираться отсюда. Это безумие! Нас разнесет вдребезги!..

Кто это кричит! Но разве не безумие все, что происходит здесь?! Климент знал одно: раненых. Ему их несли без конца. Перед его глазами были разорванные мышцы, раздробленные кости, потоки крови. Уже не было наркоза, и он резал просто так. Двое санитаров сжимали раненого до такой степени, что тот едва не задыхался; корчась от безумной боли, он выл, ревел, пока не терял сознание.

— Следующий.

Казалось, у него нет сердца… «А в самом деле, осталось ли у меня сердце? — думал Климент. — Такие страдания, боже мой! Такой ужас!» Ему хотелось бросить все, схватить ружье и... Но надо резать, вспарывать, засовывать в рану пальцы. Отвратительное ремесло, оно больше подходит этому бульдогу Грину.

— Еще трое, еще трое! — кричали санитары, подносившие раненых. — Дайте дорогу! Эй, сестрички. Идите сюда!

Сколько еще времени будет продолжаться? Будет ли конец сегодняшнему дню? Люди лежали впритык друг к другу. И в соседней комнате у Григоревича было то же самое. И в коридоре. И на дворе, где Бакулин с сестрой Варей и Цамаем встречали легкораненых, перевязывали их, и те снова возвращались на позиции. В коридоре мелькал Бубнов. Кричал, ругался... Как, Нину? Нет, сестру Кузьмину... Сестра Кузьмина выбежала, как девочка, на улицу.

— Умер, — сказала Ксения, вопросительно глядя на Климента своими большими глазами.

Но он даже не задумался над тем, о ком она говорит. Кто-то умер. Как будто на это требуется его согласие. Он кивнул.

— Пусть его унесут... Или оставь.

Унести ведь было некому. Все только вносили, вносили, вносили. «Нас и так всех перебьют, — думал Климент. — Почему нам нельзя бросить все это и идти туда? Двадцать человек, — двадцать ружей. Хватит возвращать к жизни. Хочу убивать, убивать».

— Доктор Будинов! Климентий Славич!

Его зовут. А он как раз зашивает рану.

— Сейчас закончу.

Страшный грохот заглушил его слова. Школьное здание закачалось. Наполнилось пылью. Посыпалась штукатурка.

— Выжили и на этот раз...

— Ксеничка, перевязывай... Кто меня звал! — спросил он наконец, выпрямившись.

Никто его уже не звал.

— Давайте следующего... Отодвиньте этого, снимите его! Будешь жить, братец...

Он хотел подбодрить раненого. Улыбался. А слова были сухими. Уж такие мы, мужчины. Хорошо, что есть тут сестрички.

— Давайте скорее!

Положили следующего. Он был ранен в лицо. Раздроблена челюсть. Он плакал, плакал. А слезы — одна кровь.

В окно кто-то крикнул:

— Снова их отбили... Откатились назад!

— Слава богу! — перекрестились все.

— Может, скоро подойдет подмога?

— Ой, мамочка, мама... — вскрикнул вдруг кто-то в углу так страшно, что все умолкли, и только крикнувший продолжал стонать.

Один из раненых сказал:

— Дайте ему поцеловать икону.

Остальные всполошились:

— У кого есть икона? У кого есть пресвятая богородица?..

Никто не отозвался. Не обнаружилась ни у кого. А может, кто для себе ее приберег?

Снова внесли раненых. Среди них был майор тамбовского полка. Его знали. Многие повторяли имя: Златолинский. Приподнимались, чтобы увидеть его.

— Ваше высокородие... И вы?.. Тут, тут есть местечко, ваше высоко...

— Для пуль не существует чинов, удальцы. Да ведь это ты, Петухов! Скажи, это ты, братец?..

— Так точно, я, ваше высокородие... С ногой что-то... с ногой. — Петухов стал всхлипывать. — А с вами что, благоволите сказать.

— У меня дурацкая история, братец! Вот тут... и тут.

Обняв одного из раненых, сестра Нина приподняла его и что-то сказала. «Такая с виду слабенькая, бледная, а какая у нее сила!» — подумал Климент.

— Помоги сестре... чего рот разинул! — крикнул он санитару, тоже засмотревшемуся на нее.

А Ксения, послав санитара Ваню за бинтами, принялась поправлять окровавленными, липкими руками косынку и тщетно старалась завязать ее потуже. В это время со двора послышались крики. В одно из окон вместе с ветром ворвались клубы черного дыма.

— Что это? Да мы тут заживо сгорим!..

— Пожар! Пожар!

Раненые — неперевязанные, с ампутированными конечностями — забеспокоились: