Путь Беньямина - [8]

У меня могла бы быть жизнь, «настоящая» жизнь, не такая, как эта. Жизнь с тобой и нашим дорогим сыном, моим милым Штефаном. Могла бы быть, должна была быть, была бы, наверное… Я теряюсь во временах.

За какого смешного человека ты вышла замуж, Дора. И даже не за человека: за лишь временное вместилище смыслов. Слова собираются вокруг меня, движутся сквозь меня. Жилище мое, как тебе известно, – не что иное, как склад книг, журнальных вырезок, страниц, кружащихся в воздухе, словно подхваченные ветром хрусткие октябрьские листья. Ницше утверждает, что Бог умер, подразумевая под этим, что все формы централизованного или централизующего смысла подвергнуты сомнению. Можно сказать, что я воплощение этой смерти, этой утраты твердо установленного смысла. Я сам больше не верю в него и не испытываю по нему ностальгии.

Нацисты наступают, они несут свой твердый смысл, любая неопределенность им враждебна. Они уже столько успели прибрать к рукам: Австрию и Польшу, Голландию и Бельгию. Мне немного легче оттого, что ты и Штефан в Лондоне, в безопасности. Обещанные деньги, если смогу, пошлю в ближайшее время. Сейчас у меня почти ничего нет: Тедди Адорно[15], похоже, забыл о нашем договоре, и чеков по почте не приходит, простого письма и то редко дождешься. Но я не имею права жаловаться на Институт[16]. Благодаря ему я смог жить своими штудиями и тем, что пишу эти последние десять лет. Его стипендия обеспечила мне какие-никакие, но средства к существованию.

Хотелось бы мне опубликовать несколько обзоров и статей во французских газетах, но этого не будет. Мне пришлось продать все, даже то издание Гейне, что мы с тобой купили в Мюнхене вскоре после нашей женитьбы. Помнишь – с золотыми цветами, расстеленными по темно-бордовой коленкоровой обложке? Мы тогда почти всю ночь напролет читали вслух друг другу стихи в квартире с видом на парк, которую одолжил нам Эрнст[17], пока был в Италии, потом предавались любви, а в камине потрескивал огонь. Видишь, я все это помню. Тебя это удивляет?

Ты меня недооцениваешь, Дора, правда. Только из-за того, что я не говорил тебе прямо о своих чувствах, ты решила, что их у меня нет. Конечно, я не прав, что почти всегда все держал в себе. Мне всегда невдомек было, что именно нужно сказать.

Мы с сестрой пробудем здесь столько, сколько будет возможно. Я не верю, что Париж падет перед немцами, что бы там ни писали газеты. Все настроены весьма пессимистически. Но я пытаюсь получить выездные визы на случай, если придется уехать. Поеду в Португалию или, может быть, в Касабланку. Говорят, из Марселя можно добраться до Нью-Йорка. Так это или нет – неизвестно.

Я приеду к вам обоим в гости в Лондон, когда закончится война, – понятно, что долго это не продлится. Гитлер уже слишком рассредоточил свои силы, наступая на стольких фронтах. В странах, которые он собрался завоевать, большое сопротивление, ты, наверное, знаешь об этом. Во Франции, например, нацистам мало кто сочувствует.

Понимаю, мы так давно живем порознь, что стали уже почти совсем чужими, но я хочу приехать к тебе. При каждой нашей встрече чувство заново вспыхивает между нами, ведь правда? И поверь, Дора, я так хочу быть отцом моему сыну. Мальчику-подростку нужен отец. Ты писала об этом, и я согласен с тобой.

Ты мне не веришь, и, наверное, не без причин. Я и сам себе часто не верю. Вечерами я брожу по залитым светом улицам Парижа, смотрю на хмельную, напуганную пеструю толпу – эту движущуюся человеческую массу, – но не чувствую с ней никакой связи. Не знаю, что за роль может быть у меня в этом сборище.

Вчера вечером в кинотеатре на Монмартре показывали несколько моих любимых фильмов с Чаплином. Люблю этого милого человечка, его глаза, удивленно распахнутые миру, эту шаркающую походку горемыки. Я много смеялся и плакал: о тебе, о себе, обо всех комичных, несчастных жизнях, что закружило вихрем вокруг, как обрывки газеты. Страницы разорваны, разбросаны, и никогда уж их не склеить.

Есть ли какие-нибудь известия от Шолема? Я часто жалею, что не поехал вслед за ним в Палестину и не увез туда тебя и Штефана. Можно было бы найти квартирку с видом на Старый город. Знаю: твой отец одобрил бы это. Но сейчас между нами Ла-Манш, и все границы закрыты. Если б можно было, я бы их перешел. Приехал бы прямо сейчас.

Передавай привет Штефану, пусть живет так, чтобы я им гордился. Ведь очень важно выбрать правильный путь и идти по нему, не сворачивая. У меня это не получилось, и я об этом горько жалею, ты ведь понимаешь.

Дора, надеюсь, в твоем сердце найдется для меня прощение. Я был неверен тебе, но и себе я был неверен. Но я могу измениться. Могу – теперь, когда книга закончена. Пожалуй, похвастаюсь: книга вышла хорошая. Эти страницы – единственное, что может оправдать мое краткое пребывание на нашей планете.

Пиши, пожалуйста, когда сможешь. В ближайшее время мы из Парижа не уедем, во всяком случае постараемся.

Нежно любящий тебя

Вальтер

Гершом Шолем Доре Беньямин

Иерусалим

15 сентября 1940 г.

Дорогая Дора,

кажется, я потерял всякую связь c Вальтером. Не знаешь ли ты, где он сейчас? Его последнее письмо обрывается чуть ли не на середине фразы. Если кто и знает, где он, так это ты. Он всегда тебя любил – я уверен, ты знаешь это.