Пустыня внемлет Богу - [123]

И, рассказывая всему стану о своем пребывании на горе Синай, Моисей все более явственно и печально ощущает каждое слово как спуск, соскальзывание вниз, и свет Божественной истины, столь свободно и раскованно раскрывшейся ему на высотах, схваченной в словах, записанной на папирусе и врезанной в камень, на глазах его и даже в интонациях его голоса превращается в оковы закона.

Все равно как поймал на высотах живую птицу, а разжал внизу ладонь — там комок глины, мертвое подобие птицы.

И, завершив рассказ, кладет Моисей на лицо свое покрывало.

Но уже на следующий день одолевает Моисея смертная тоска, не дают покоя плохие предчувствия, не радует строй ополчений двенадцати колен под искусно вытканными знаменами, подозрительно бодро удаляющийся от горы Господней в пустыню Фаран. Знает Моисей, за этим иллюзорным порядком, которого достигают сигналами труб, поднимая лагерь или созывая его к шатру Господню, таится в душах этой массы с трудом сдерживаемая, темная бродильная сила, готовая вырваться в любой миг.

Всего две трубы, вычеканенные из серебра, но их мягкие трели на восходе и на закате, жесткая трубная дробь в час тревоги или празднества, высокий, ненавязчиво ровный распев в миг новолуния, возглашающий начало нового месяца, пробуждают в душах, все еще, подобно птицам, бьющихся в силках рабства, нечто очищающе-вечное, впрямую связанное с Его присутствием.

Моисей встает задолго до появления солнца на кромке горизонта, а закат встречает, отдалившись от лагеря, — в эти мгновения Моисею близок Он, тот, из одиночества пустыни, еще не раскрывшийся, льнущий к сердцу всем вразлет раскинувшимся пространством, — Бог неба и земли, давно и неустанно шедший по Моисееву душу. На рассвете солнце возникает мгновенно, ослепительно, но высоту набирает медленно, так же медленно, нехотя, тянется к закату, но в последние мгновения, как бы устав держаться за столпы небесные, падает за кромку земли.

Трубы возвещают приход Субботы, собирая стан. По уже установившейся традиции Моисей читает книгу «В начале» — о Сотворении мира, — вновь переживая состояние, которое охватило его при написании этих слов: свет возникает изнутри до звона в ушах, страха исчезновения, жажды этого света, запредельного понимания, что этот свет и есть основа мира.

Но есть и тьма как потеря сознания, хотя огненные кони в ней несут нечто успокаивающе-домашнее — тишину степей, звуки льющейся воды, доставаемой из колодца (вода — спасительный звук жизни). Тьма требует себе законного места в мироздании и душе человека. И возникают в ней из ничего, из ничтожной клейкой капли, светила, травы, человек.

Адам и Ева осеняемы тайной вечности.

Змей нашептывает на ухо женщине. Такой страх, такое наслаждение — вкусить запретный плод. Неужели этот исчезающе малый миг, такой по-женски объяснимой и, вероятно, необходимой в этом мире опрометчивости, может изменить весь миропорядок?

Поздно. Возврата нет. Жизнь замкнулась на очевидном. Обозначилась скука, называемая историей, которая пытается себя приукрасить, пускается во все тяжкие — войнами, деспотией, рабством. Но все это безумно скучно. Захватывающе только сокровенное движение, дающее жизнь.

Бог умеет хранить свои тайны.

«Эль», — соскользнуло с уст Моисея — текучее, движущееся по гортани воздухом, из горлового канала, легким облачком между нёбом и языком, мимолетно прикасаясь к краю верхних зубов, из глубин существования, словно бы не принадлежащих произносящему. Звук исчез, но растворение его так же сладостно, как и страсть сотворения.

Вздрогнет, очнется Моисей. Не спят, но и не слышат.

Слух безмолвных трав чутче их забитого пылью пустыни и языческими соблазнами слуха, ибо оживляются, сверкая голодным блеском глаз, лишь при упоминании о зверолове и убийце Каине, о горячей красной похлебке Эсава.

Что им райский сад, что им древо жизни, древо познания добра и зла, древо снов и мечтаний, древо печали, древо человеческих душ?

Им нужно мясо.

Отвращение к мясу Моисей испытывает еще с того юношеского посещения бойни. Но это племя, которое всегда с рабской завистью взирало на египтян, пожирающих горы мяса, считая это частью их высшей кастовости, жаждет мяса, именно гор мяса, чтобы набить им брюхо.

Сейчас разбредутся, не помня ни слова из Книги, будут с отвращением жевать лепешки из манны и рыдать: кто нас накормит мясом?

Тоска подкатывает к горлу, гонит Моисея подальше от стана, в сухой хлебный запах скудных трав с дремотным голосом ночной птицы, такой же одинокой, как и он сам:

— За что Ты наказываешь меня этим народом? Разве я носил его в чреве, родил его и должен, как нянька, нести в обетованную Тобой землю? Где мне взять столько мяса? Лучше умертви меня — не вынесу этого бедствия.

Моисей уже привык: обещания Его всегда звучат как угроза: ах, вы плакали вслух: «Кто накормит нас мясом? Хорошо нам было в Египте»? Будете есть мясо, не день, не пять, — месяц будете, пока оно не полезет из ноздрей ваших и не станет вам отвратительным.

— Да заколи они всех волов и овец — не хватит им. А потом что? Голод и смерть?

Но поднимается с утра ветер, покрывает перепелами землю до самого горизонта.