Пустыня внемлет Богу - [114]

Одним судьбой дано пребывать в покое, вдали от центра, другим — жить в самом его фокусе, он же — и теперь это уже несомненно — обречен на всю оставшуюся жизнь резонировать на две сущности, неощутимые на ощупь, но являющиеся неизменными основами мироздания — свет и голос — стоять и, главное, выстоять в стихии Его света, сотворившего мир, в стихии Его голоса, им же, косноязычным Моисеем, в эти длящиеся минуты, на его же глазах, сотворяющим милосердие и свободу.

Голос может слышаться и может быть.

Моисею Голос был. И есть.

Теперь не уснуть. Слово «посуху» разбудило задремавшую было в нем тревогу. Моисей выходит из шатра, вглядываясь в тлеющие пятна костров, на которых женщины пекли тонкие до хруста лепешки из пресного теста: теперь этому народу предстоит во веки веков с четырнадцатого дня в месяце нисан есть семь дней эти опресноки в знак явления в мир свободы и милосердия, которые, он уверен, через этот народ придут ко всем другим народам.

Светящийся в почтительном отдалении огненный столп, который и в годы пастушества возникал временами, чудился Моисею миражем и исчезал вместе с долгим печальным вздохом всего окружающего пространства, а с выходом из страны Кемет сопровождает эту людскую массу, днем оборачиваясь веретенообразным облаком, уже стал постоянным элементом окружения и никого не пугает.

Невдалеке, стараясь не попадаться на глаза Моисею, маячит Иошуа, который неизвестно когда спит, ревностно его охраняя. Только ему, даже не Аарону, Моисей поведал, почему Бог не повел их дорогой вдоль моря, в сторону амуру, где не утихает война, а привел их сюда, к берегу Тростникового моря, и насколько он, Моисей, понял Его, фараон не может так легко смириться с позором, к тому же донесения лазутчиков убедили его, что бог их завел это племя в тупик и они заблудились. Вероятнее всего, завтра, на рассвете, здесь появятся колесницы фараоновы. Готовый ко всему Йошуа не выражает никакого удивления, говорит о заслонах, но Моисею не по душе эти Его игры с ужесточением фараонова сердца и желанием показать Свою славу и силу на его войске, но кто он, Моисей, чтобы понять пути Его, и так снизошедшего к нему, слабому и косноязычному существу. В этой Его игре Моисей должен лишь стараться, чтоб как можно меньше вреда было нанесено этому людскому скопищу, воистину подобному стаду, не знающему, зачем и куда его ведут — на пастбища или на убой.

Колесницы появляются намного раньше, чем он ожидал. Скорее, чем ухо услышало и глаз увидел, известие о погоне настигает скопище, люди, выставленные в заслоны, вооруженные мечами, луками и стрелами, сбежали, паника мгновенно сбивает всех, подобно стаду, вокруг шатра Моисея, впервые из этого множества, доселе скорее бубнящего и мычащего, раздаются членораздельные вопли, которые — и Моисей это знает — будут сопровождать его и все поколения этого племени в грядущем.

— Куда ты завел нас? На погибель?

— Мы умоляли, мы говорили: лучше жить в рабстве, чем умереть в пустыне.

— Возврата нет, — спокойно, даже жестко говорит Моисей, и воистину лишь один Бог знает, что творится у него на душе, — не уподобляйте души ваши заячьим, будьте стойки и спокойны. Колесницы эти страшны, но вы их больше не увидите во веки веков.

И тотчас с быстротой, еще непривычной даже для Моисея, маячащее вдали облачко обращается стеной мрака, застилая ближние холмы, полные колесницами, зловеще усиливая по эту сторону и без того ослепляющее сияние солнца. Ощущение надвигающегося ливня еще более страшно, ибо душа млеет, зная, что никакой грозы не будет.

И пребывая в горле пространств, в этом кратере Голоса, где жизнь кажется замершей, но время бежит с бешеной быстротой, где мысль, сомненье души и действие вершатся одновременно, Моисей простирает руку над морем.

Всей горстью сжавшейся в нем жизни в эту крупицу времени — а между тем речь о долгом дне и долгой ночи — Моисей одинаково далек и от этого скопища, и от колесниц — в стихии низового восточного ветра, в смертельной близости от тайны сотворения тверди из вод, тайны покрытия морем суши и поднятия суши из моря.

И он ступает по этой суше между водами, поведение которых так изучил, и множество глаз, подавленных чудом, видит его то впереди, то позади, то одновременно и тут и там: у страха и судьбы глаза велики.

И вздрогнет душа Моисея от совпадения того, что вещано Им, и того, что случилось, и очнется она в жажде обычного земного успокоения в миг, когда увидит на берегу опрокинутые колесницы, мертвых коней и колесничих, услышит ликование спасшихся под звуки тимпанов сестры Мириам и других женщин. Душа по земной своей слабости захлебнется песней, но глубина ее — души Моисеевой — будет покрыта печалью, как этими водами, вернувшимися на свое место, — может ли она, душа, насытиться смертью себе подобных, даже если они слепо жаждали ее смерти?

Одно лишь по-настоящему радует Моисея: фараона он более не увидит никогда.

Вероятно, это самая сильная радость: стоять на дымящихся или покрытых водами забвения обломках империи, которая казалась вечной и несокрушимой, видеть грядущие ее развалины, копошение в них шакалов и гиен, любителей древности и просто любопытствующих.