Пустыня - [20]

Но уже открыто: вещественное и есть самое непрочное. Тот, скажем, ящик с детальками, какой стоял в сарае у деда Ивана. Я до сих пор, кажется, могу его вообразить себе с такой ясностью, так отчетливо, что повернись — вот он стоит. В нём вразнобой копились болты, гайки, кусочки проволоки, гвозди, подшипники, винтики, пружинки, шурупчики, шайбы — всё у деда лежало в строгом порядке до своего времени. Потом когда-нибудь, вдруг, пригождалось.

Хотя в основном не пригождалось.

Но главное — годилось. Как таковое.

А после смерти деда начало приходить в запустение. И я уже не знаю, где те болты, где те гайки, кусочки проволоки и гвозди… Куда подевались. Они казались такими надежными в собственном бытии. Так недвусмысленно, с холодным металлическим весом на ладони и тусклым поблескиванием — существовали. Ясно помню тяжесть в руке, холод металла гайки особенно крупной. Она словно только сейчас выкатилась из пальцев. Выкатилась — и исчезла. Как в фантастическом фильме.

Только — не фантастика. К сожаленью. Весомей. Самая что ни на есть жизнь. Которая как сон, одно слово. Точен старик Екклесиаст, или кто там — да все они твердили об одном и том же. И некоторые даже были правы.

А ещё в сарае вечно лежали под ногами кусочки жёлтой, золотистой соломы. Пахло зерном и сухим куриным пометом. На стене висела рыбачья сеть.

Неужели всё это и вправду было, спрашиваю себя.

То, что я вижу, не даёт оснований спокойствию — никак, даже косвенно, не подтверждает гипотезу о реальности того, утраченного мной мира. Принесли пельмени в горшочке, и я занялась ими вплотную. Заказав кофе, откинулась на спинку кресла.

В Италии, в столовой отеля, заедая обильный обед ледяным «сорбетто» из узкого бокала, после которого весь обед словно куда-то проваливался и я чувствовала себя в силах съесть ещё столько же, подолгу глядела, заглядывалась на одну изысканно постаревшую европейскую прелестницу.

Она сидела вполоборота… С изящным маникюром, волнистыми волосами, вовсе не замечала меня, вся погрузившись в созерцание моря, что открывалось из окна, и олицетворяла собой постаревшую красотку из всех чёрно-белых европейских фильмов сразу.

Было что-то такое в наклоне её головы, в нитке тусклого жемчуга, подлинного, разумеется, и во всём её облике, что я упивалась ею — и всё жалела, не владею итальянским, не могу даже спросить: «Фабиана, сколько у вас было мужчин? Какие они были? Расскажите».

Да и Фабианой ли её звали? Мальчишка, внук единственной, кроме нас, русской, остановившейся в том отеле, прозвал «мадам Фу-фу».

В ней была особой пробы спесь и явно какая-то тайна.

Может быть, не одна.

В Италии я бредила безостановочно. Ходила с широко раскрытыми глазами, как сомнамбула. Ждала средневекового монаха из-за каждого угла смирной давно декоративной Падуи. Городка типа Глазова. Итальянского Глазова.

В детстве я была влюблена в Атоса. Вполне всерьёз влюблена, как влюбляются в мальчиков из параллельного и во взрослых дяденек, гостей дома. Помнится, едучи куда-нибудь, на какую-нибудь там дальнюю дачу, представляла, как вровень с автомобилем скачут на конях треклятые мушкетеры.

Атос отличатся от всех других людей. Он был очень несчастный, и ещё его не существовало. Не было иллюзии, что когда-нибудь встречу. И вместе с тем я не верила, что встреча невозможна.

Хотя всегда понимала: не тяну ни на Миледи, ни на другую какую женщину, которой мог бы увлечься Атос.

Абсолютное в своей неразделённости чувство. Было непонятно, чего ещё нужно молодой графине де Ла Фер, как она могла так его предать.

В родительской спальне, освещенной розовым светом большого псевдобудуарного плафона, напротив зеркала шкафа-купе, я в который раз перечитывала «Трёх мушкетеров». Устроившись поудобнее: согнутая спина, плечи, опёртые о стенку, выставленные впереди себя ноги, сведенные в коленках и расставленные в ступнях. Читала и изредка с отвращением взглядывала на своё отражение. Листала страницы, некоторые пассажи из которых успела выучить наизусть, и грызла ногти, методично и медленно по кругу обкусывая каждый.

В классе был мальчик по фамилии Будёнов, он тоже грыз ногти на уроках. Меня почти тошнило, когда я глядела на него, большого, толстого, неопрятного, грызущего ногти. В такие моменты не признавалась себе, в тиши уединения занимаюсь тем же постыдным делом.

В книжке была картинка с изображением Атоса. Она была посягательством на мой личный внутренний образ, потому что Атос там совсем не похож на себя. Больше всего к воображаемому образу приближался Вениамин Смехов, но отвратителен был фильм — актёры-мушкетёры отчаянно переигрывали. Фальшь фильма воспринималась как личное оскорбление.

И ещё страшно огорчало, что у Атоса был сын — вялый, по-девчоночьи слабый Рауль. Его я Атосу простить не могла. И, как ни тянуло узнать хоть немного больше, «Двадцать лет спустя» я так и не прочитала.

В Италии та влюбленность, смешанная с влюбленностью в кого-то средневекового, чьё имя не удалось узнать, виденного на портретах не помню где, не ведаю чьей кисти, не подозреваю, когда именно — другими словами, просто желание любить, кружило голову безостановочно.