Пустыня - [22]

И не дай бог наткнуться на картонную коробку из-под воды «Святой источник» в сорок лет, одинокой подурневшей бабой, какой, вне сомнений, стану, бездетной, с вырезанными придатками или чем там, несчастной, нечёсанной, забывшей все те слова, которые так любила собирать, как и дитём — камушки, камешки, каменечки на побережье.

Господи, какую счастливую жизнь сулило детство — и как обмануло.

Но что досталось мне в сих радостных местах, как в том романсе, написанном для обворожительного контральто из второго, что ли, действия «Пиковой дамы». А также мои девичьи грёзы, вы изменили мне, оттуда же. Ария Лизы.

Кому я расставляю отметки? Рассчитываю ли я, что по следам, затерянным в безвременье, пройдут ноги нового человека? Ведь я уже постигла, любовь — основа мира, подкладка всего, так что, открыв её в отношениях с одним, не так уж сложно докопаться до той же основы в отношениях с другим мужчиной. Верно?.. Так что? Кто возьмёт на себя труд послушать «Пиковую даму»?

А, да пошёл ты! (Боже, как больно.)

Вычеркну насовсем, выбелю, выблюю, если надо будет — вымараю, вычерню навсегда.

Как видно, тогда, в осень три года назад я всё же ошиблась. Сделала неверный выбор: надо было ехать в Питер с Чацким — он быстро разочаровал бы, Чацкий, и всё обошлось бы и легче, и проще.

Чувствовала бы себя взрослой и с остервенением накинулась на тело жизни, а так — проходила как в воду опущенная. Почему? Зачем?

Так же бессмысленно и тяжело, как тяжёл и бессмыслен оказался перевоз пианино на новую квартиру, всё так же снимаемую — перевоз состоялся ровно за три недели до того, как разругались в прах, он меня ударил, выматерил — о ангельское лицо, раскроенное гневом по-новому, так, как никогда не видела, ай!

Больно мне, больно, люди.

Перевозить вещи помогал брат. Хороший у меня брат, добрый молодец. С годами он становится всё более рассудителен, серьёзен и красив, в нём появилась какая-то особая русская стать, которой раньше я, наверно, как и все старшие сестры, просто не замечала. Высок, широк в плечах, русоволос и русобород. Но, Пётр, даже ты ничем не можешь помочь своей сестре.

В начале Дмитрий сказал мне то, что я знала. Знала, как оно быть должно. Он сказал: «Ты — это я». И добавил: «Я — это ты». Каким образом я знала, что так будет, если никого не встречала? Хотела бы понимать!

И как могло не состояться, если понимание пришло к обоим? Ошиблись? А разве бывает?

Так вот, я вообще-то ездила за юбкой, но юбку потом забыла, словно и цели такой не было. Вещи предстояло перевезти постепенно, скопилось до невероятного много, мы волокли всякую дребедень, любовно обставляли гнездо, тащили сюда каждую книжку и кассету.

В серванте стоял пылился пластилиновый ёжик, весь утыканный ёлочными колючками. Я поссорилась на работе с начальницей — вздорной бабёнкой — она только пришла и уже как коса на камень. Дмитрий во всё протяжение такого трудного времени корил и указывал, что не могу справляться со своими чувствами, что готова общаться с людьми лишь до поры, пока делают комплименты, на большее меня не хватает, и так далее, тому подобное. Я шла с работы домой чуть не плача, на работу из дома — тоже. Ох и сколько же я с ним проплакала. Говорят, буддийские монахи сушили на голом теле в холодную ночь до двадцати простыней, в которые обертывались для особого упражнения плоти и духа (как казали бы мы, латентные христиане), ну а я бы могла намочить своими слезами двадцать простыней в таком пекле, где они моментально сохнут, и спасти от огня.

В один из вечеров после очередного конфликта на работе зашла в магазин, где, как казалось, могут продаваться товары для детей, и точно. Купила коробку пластилина.

Восковой пластилин фабрики «Гамма» ультраярких цветов. Мне кажется, честное слово, лучше были те грустные зелёно-болотные и желто-зелёные брусочки, из которых мы лепили бабочек в нашем детстве — нашем с братом, тем самым широкоплечим богатырём, который ведёт сейчас машину с мешками, коробками и пакетами из моего гнезда, так внимательно свитого и вот разорённого.

Он ссутулился за рулем, словно хотел занимать меньше пространства. Я сижу на заднем сиденье, нахохлившаяся птица, вцепившись скрюченными пальцами в какой-то тюк, и в зеркальце заднего вида неотрывно гляжу, как хмурится брат, как темнеют его серые глаза, как морщит лоб, смотрит на дорогу, корчатся брови — ему тошно, он не может помочь, и состояние беспомощности давит, и я терзалаюсь от того, что он мучается, кажется, больше, чем от собственной безысходности.

Взяла пластинку дикого пластилина — зверски ярко-зелёную, такую же, как моя тоска, начала мять по дороге. Шла пешком на излёте лета, согревала липкими ладонями, получился ёж, страшный такой, грустный-прегрустный, как будто я. Сорвала маленькую веточку ёлки, стала делать иголки по одной.

Теперь лишь взяла в руку — осыпались, как после Нового года.

Старалась закрепить как следует, но быстро надоело вставлять тупым концом, и стала вонзать в тело ежа острым: пластилин оказался твёрдый, неподатливый, иголки мягкие, тупые, загибались. Подумала: точно, ёж, колючки которого растут внутрь. Никому не причиняют малейшего вреда, разве ему самому. Я весьма похожа на такого ежа: хочу фыркнуть и наставить пики, уколоть, пронзить — делаю больнее себе самой.