Пустыня - [18]

— Да, было, было… Но и нам — чему поучиться. — сказала Светлана Ивановна. — Вот бишбармак, знаете, как это вкусно. «Надо, — говорят, — есть руками». Я говорю: «Нет». Или — сидеть на полу, скрестив ноги…

Я поймала на рукаве прыгающее насекомое.

— Ой, — взвизгнула Роза, — блоха!

— Ну, блохи, — весело проговорила Светлана Ивановна. — Блохи — они скачут.

— И что?

— Ускачут!

Засмеялись. Рабочие — надсадно, словно забыли, как это делается: один покашливал в кулак, другой глухо перхал, ходили тяжелые плечи. У них на столике, кроме пластиковой маленькой бутылочки «Дюшеса», слегка подпрыгивала пачка папирос «Беломорканал». А больше ничего.

Пошла проводница по вагону, неся на руке металлическую корзинку, наполненную всякими дорожными нехитрыми яствами:

— Сухарики, соки, воды, газ-вода…

— Вот, уже «газ-вода», — сказал Дмитрий, — в Москве такого не услышишь…

В Глазов попала уже зачарованная. Беседа в поезде, как волшебное предисловие к тому, что увидела собственными глазами.

Маленький городок, с широкими, как поле, улицами. Между двумя рядами домов можно было бы легко поместить ещё один. И поместили бы, но строился он по единому плану, давно и для жизни, а не для скученного существования божьих коровок.

Заснеженный. Погода мягкая. Почти тепло. Ощущение, будто приехал в мирный советский город двадцатых, что ли, годов, или тридцатых — были же в те времена относительно спокойные дни. Хотя строили теперешние основные кварталы Глазова военнопленные вообще-то, немцы, так что насчёт двадцатых я фантазирую, конечно.

Или ещё вот чувство — как будто впервые пришла в Университет в свои пятнадцать лет. С надеждами и намерениями.

Как-то так, такие размытые плавают в душе тени. Ностальгия, ей и взяться неоткуда — я ведь не бывала здесь раньше.

Круглые площади, здание кинотеатра, магазинчики и кафе, не похожие на глянцевые московские кофейни, скорее уж — на дударкивский магазин игрушек. Столы с пластиковыми голубыми в царапинах покрытиями, кое-где отколоты краешки, испод проглядывает прессованная мелкая стружка, дээспэ, древесная труха. Железные крашенные белым ширмы, на которых окружности тоже металлические грубо приварены, для горшков с цветами, горшки, впрочем, отсутствуют. Холодный пол — зернистые каменные плиты. Всё как обычно в таких местах, мы их помним десятками, точнее, они сливаются в одно малоразличимое место. Ещё напоминает детский сад. Неприютно, но удивительно — я опять обнаруживала — мне очень дорого.

Дом, где мы жили несколько дней. Хорошие запахи жилья Валентины Николаевны. Стол, который, по преданию, сработал прадед. Старинная, вот уж точно двадцатых, коробка из-под обуви на полке в ванной. А на стене — санки висят, одной деревянной плашечки недостаёт. Верёвки бельевые натянуты, на них сушится всякая мелочь, а за стояк заткнута тряпка из мальчиковых синих физкультурных штанов с вышитыми неистёршимися инициалами, хотя сам обладатель, выросший давно, и думать забыл…

Оленёнок на старом пучеглазом телевизоре, которого мне вежливо настойчиво дарили было — сильно гостье понравился — да я не взяла.

Правильно, слава богу, не надо было брать, и правильно не взяла. Сейчас бы валялся где-нибудь с отбитой в ссоре ногой, или даже пусть не с отбитой, пусть стоял на полке в комнате. Каково мне было б его видеть? Мало в моём жилище вещей, напоминающих, о чём ради душевного здоровья надо забыть поскорее?

Да и всё равно не отсюда он, оленёнок, и нечего ему тут делать, среди гжелевых, дымковских, фарфоровых безделушек, ох и сколько же у меня всякого хлама, бесценных сувениров — бессмысленных осколков памяти.

А так он стоит там, как и стоял, и простоит ещё долго, долго, только я уже точно не увижу — ни теперь, ни потом…

Что такое вспомнить о снежном Глазове, где в ноябре ещё бил почему-то фонтан, побываю ли я там хоть однажды? Ледовый дворец спорта. Рынок. Кинотеатр. Гостиница «Глазов». Вряд ли, ничегошеньки ведь меня с тем городом больше не связывает. И ни тебе горечи, ни обиды, одно сладкое острое сожаление, золотая игра грампроигрывателя в сердце.

Офицер и девушка вечно вальсируют в Киеве… Может быть, под эту самую, настоящую музыку.

В этом зале пустом мы танцуем вдвоём, так скажите хоть сло-во.

Сам не знаю, о чём…

Падуя

Сижу на набережной, на дощатом настиле, море мерно пошумливает, дышит, разбивает волну — замирает, разбивает — замирает…

Мимо меня, параллельно морю, идёт бодрый прямой дед с белой развевающейся бородой и волосами, в бейсболке, тащит какую-то сложную рыболовецкую снасть. Двое пацанов в спортивных костюмах и с бутылками пива, наигранно упругими походками, в чёрных очках, пружинят своей дорогой. Девушки с распущенными волосами, остроносые, с вырезами в кофтах, а поверх кофт кожаные длинные приталенные куртки, золотые цепочки круглятся на шеях, поблескивая.

Мамаша с сумкой и с ребёнком. Мальчишка помогает морю шуметь, орёт ему в паузах: «Э-хе-хе-хе-хей!» — как будто смеётся.

И в облике каждого — неуловимое лишнее или недостающее. В том весь образ Ялты. Дорогого нищего курорта. «Ялтинская ривьера», — вспомнился плакат над вчерашней дорогой.

Хорошо здесь, а надо будет поинтересоваться в Москве, что отсюда исходит? Чехов писал, Горький — понятно. А здесь что родится? На щедрой земле…