Пустыня - [15]

Наш поселок многажды переименовывали. Я родилась в Дунае, именно «Дунай» значится в паспорте. Брат, появившийся на свет меньше чем через полтора года — в Шкотово-22. Сейчас место, кажется, носит название Большой Камень.

Папин знакомый, побывавший там недавно, привёз страшную весть. Всё разрушено. Как после войны. Окна зияют пустыми глазницами, всюду осколки стекла, ржавая арматура, тлен, прах. Мерзость запустения.

Папа сказал по телефону. Осторожно сказал, боясь расстроить:

— Ваша с Петькой малая родина в разрухе сейчас…

Наша с Петькой. Как-то всколыхнуло, что отец отдаляет себя от нас — словно мы из другого мира вышли, словно мы представители практически иной цивилизации. Да и правда. И не знаю, как Петя, а я ощущаю себя человеком не из этих мест.

Рожденная в СССР. Я хорошо помню об этом.

Вскоре начались переезды. Съеден молью маленький настенный ковёр с изображением оленёнка, оставлен на прежнем месте зелёный диван, на коробку с ёлочными игрушками кто-то сел и она была выброшена, а другого имущества у нас не было.

Мы жили некоторое время во Владивостоке. Родители успели сделать ремонт в казённой квартире, выкрасив бардовые дощатые полы зелёным — долго ещё эта зелень потом пробивалась сквозь лупящиеся слои бардового традиционного цвета, к которому, надо думать, вернулись те, кто красил полы после нас.

Во Владивостоке на одной из площадей я запомнила мозаику во весь дом — молодые героические профили мужчины и женщины, рабочего и колхозницы, устремлённые в будущее, вдаль. Владивостокский порт поражает своим размахом: всё куда-то двигается, летит, идёт и направляется. Острые углы кранов, громады баржей, светлые очертания гигантских кораблей — человеческие целеустремленные перемещения представляются едва ли важнее муравьиной суеты.

Мне было всего пять лет, когда отца перевели в Москву к новому месту службы. Он был совсем юным, как я сейчас уже понимаю, всего тридцатидвухлетним, и очень даровитым журналистом, очеркистом, писал стихи. И долгие годы проработал в крупном издании, названия которого вы, может быть, сегодня даже и не знаете (сколько вам лет?). То был партийный, как и все тогда, орган печати, издающийся союзными тиражами, обладающий непререкаемым авторитетом, орденоносная газета «Красная звезда». По слову в такой газете снимали с мест крупных начальников, а отличившихся в боевой и политической подготовке повышали в званиях. Корреспонденты ездили в регионы разбираться в сложных ситуациях, везде были, всё видели, в каждой горячей точке были первыми. В принятой тогда риторике, условных магических заклинаниях о съездах, решениях, достижениях, делались очерки, репортажи, вести с места событий.

А кстати, первую попытку к письменному осмыслению мира я предприняла примерно тогда же, в самом начале моей Москвы. Обложку дневника украшало крупное заглавие «МИМУАРА».

Сейчас пишу, и у самой такое чувство, что я родом не только из тех мест, но и как бы из того времени. Из времени, когда как будто иначе любили, иначе чувствовали и по-другому дышали.

А может, так только кажется.

Я проживала и прошлое мужа, как своё собственное. И навсегда полюбила маленький город в Удмуртии — Глазов…

Живут через дверь на лестничной клетке двое. Мать и дочь. Дочери за пятьдесят, матери — под семьдесят. Похожи одна на другую — именно так, схожи, ведь полсотни лет вместе накладывают отпечаток не только родителя на ребёнка, но и наоборот. Одинаково сухопарые, с хорошо сохранившимися чертами — издали можно принять за молоденьких, за однокурсниц.

С лицами простыми и скорбными.

У матери «не сложилась жизнь». Безмужняя жена, разведёнка. Говорит: «А что я видела в жизни?» У дочери — тоже. Тоже жизнь не сложилась. Так и живут, одинокие, отчужденные друг от друга, а дочь и от собственных детей, которых у неё двое, мальчики, одинаковы фигурой — в отца, за давностью лет ненавидимого всем женским родом.

Они будто условились и сообща выбрали виновного из того небогатого списка, который им предоставили. И чем старше становится дочь, тем больше напоминает мать в старости, чем старше мать, тем более похожа на дочь в юности. Она словно светлеет и легчает день ото дня, но движения даются ей всё труднее.

Я попала в семью женой младшего сына дочери, и неотвратимость фамильной логики заставила содрогнуться: мне и моей грядущей дочке суждено было повторить их судьбы и даже внешность. Ибо они терпели. И научали терпеть меня:

— А я, например, не обращаю внимания… — когда сын и внук обрушивался в обвал, оползень, и материл разом меня, маму и бабушку.

Я была ещё совсем юна. Мне было слегка за двадцать, но выглядела много младше. У меня пока не было от него детей. Правда, мы были венчаны, и мысль о разводе вставала костью в горле, бревном в глазу: развода я не хотела. Поскольку любила. Теперь, думаю, ясно всякому. Теперь, когда мне самой пятьдесят четыре, и волосы в рыжем исполнении тронуты в сугубой тайне сединой, я, остановившись на лестничной клетке поболтать с соседкой, горестно вздыхаю:

— А что я видела в жизни?

Во время моего первого взрослого счастья вокруг почему-то роились женщины, которым не повезло в жизни, или, что, увы, для женщины то же самое — не повезло с мужьями. Все они твердили в один голос: «Боже мой, какая я молодая была глупая!» и советовали наперебой, живи для себя, главное, береги здоровье, оно тебе ох как ещё пригодится, не обращай внимания, потерпи, пережди, со временем пройдёт. Тогда и мать говорила о нервозности полусотлетней дочери, пройдёт. Мне было смешно и страшно.