Пустыня - [14]

Только тогда, в том времени, в конце семидесятых, в ней, когда она завязывалась, оказалось возможно всё, каждый шаг, каждое событие, которое привело нас всех туда, где мы есть, то бишь, к сегодняшнему моменту. (Ну, естественно, история продолжается).

Дунай был поселком закрытого типа. Военным гарнизоном. Отец увёз маму из Киева, где она училась на физическом факультете университета (она оставила учёбу) в отдаленный маленький форпост большой ядерной мощи на другом краю великой державы. Я часто представляла в детстве день их знакомства — в цветущем каштановом городе на танцах в клубе офицеров молодой лейтенант-подводник встретил веснушчатую крепкую украинскую девчонку с толстой, в кулак, косой до попы. Я много раз просила маму пересказывать тот вечер, но однажды обнаружилось, что он обрастает деталями, которые только мешают, и перестала.

С тем давним вечером, минувшим до моего появления на планете, вероятно, и связаны драгоценные ощущения чего-то очень подлинного, что было разлито в воздухе некогда.

Мне почему-то кажется, хотя это, конечно, заблуждение, что наши бабушки и деды в юности были счастливее нас с вами. Мне почему-то видятся, хотя это, разумеется, привнесение, высокие окна, ночная набережная, фонари, немного сбитые туфли, одна пара на весь сезон, а может быть, и на несколько, и оранжевые абажуры в тех окнах, и скатерти с бахромой, и «дорожки» — узкие полоски паласов, и непременно круглые очки, и старые тяжелые утюги, впрочем, тогда ещё совсем не старые.

И мнится, вечерний снег, и думается, апельсировая кожура, и пожухлые уже теперь письма, пожелтелые, словно листва, и, само собой, простенькое платье с пояском, гребешок в волосах, а также терпкие папиросы, кожаный ремень, препоясывающий гимнастерку, погоны со звёздами, грубо стаченные сапоги.

И юный Университет, смотровая площадка, с которой — обозревать весь мир.

И все эти чужие воспоминания, такие живые во мне, тем более странны, что ни дед, ни бабка моя ни по той, ни по другой линии — не жили в Москве.

Один дед в залихватском картузе ездил на мотоцикле по размытым дорогам большого села Дударков под Киевом. Другой на тракторе провалился под лёд Ангары в свои тридцать.

Одна бабка шла под венец в украинском национальном костюме: в спиднице, обернутом вокруг бедер рушнике, с крупной вязкой бус на шее и в венке из парафиновых цветочков. Где-то есть фотография, да сканера у меня всё не оказывается под рукой в нужный момент, я бы выслала её тебе по электронке.

А другая бабка схоронила мужа и потом как ни устраивала свою судьбу, переезжая из деревни Янды на станцию Половина, из Половины в Братск, из Братска в Ангарск, всюду за собой возя подрастающего сына, никого во всю жизнь так и не встретила. Не такая уж редкость.

У неё до сих пор, наверно, хранится заветная шкатулка с брошками и заколками, безделушками стеклянными, пластмассовыми и ещё какими… Непременная деталь мира. Я их помню, потому что перебирала года в четыре, что ли. Яркое детское впечатление. А потом ещё разок видела только, и вот теперь странно, что они так же в той шкатулке и лежат, как в детстве. И не знаю я, когда в следующий раз возьму их в руки.

Если вообще возьму.

На вечер знакомства молодых родителей наложились все представления о счастье, которые я потом себе наизобретала. (Что сделало меня, конечно же, невозможной для знакомства). Их будни затем были суровы, мама растила нас с братом в условиях, приближенных к экстремальным: порой и в холода квартира не отапливалась, трудно было достать молочные продукты, не говоря о прочих. Вода подавалась на пятнадцать минут в сутки. Вода как таковая. Не горячая. Мама по месяцам не видела мужа, он ходил в дальние походы на подводной лодке. Но она была спокойна и действительно, кажется, счастлива. Дети получились очень похожими на отца.

Наш дом, обычная блочная пятиэтажка, стоял на сопке в ряду таких же домов, выстроенных вдоль моря. Мы часто ходили гулять на побережье, и всё запомнилось.

А на лестничной клетке однажды скопилось великое множество божьих коровок невероятных расцветок, крупных, как лесные орехи — серьёзно, они были никак не меньше ногтя взрослого мужчины. Я потом спрашивала маму, уточняла — так и есть, не показалось. Среди них были чёрные в оранжевую крапинку, и оранжевые в чёрную, и красные, и жёлтые. Никогда после уже я не видела подобного скопления этих славных жуков, а тогда, конечно, воспринимала их кучное появление как само собой разумеющееся, поскольку в детстве ещё не знаешь, что в основном они летают по одному.

Я брала каждую и говорила ей: «Божья коровка, улети на небко, там твои детки кушают конфетки, и собакам дают, а тебе не дают…» И божьи коровки верили, открывали, как шкатулки, свои красивые крепкие крылья — тут обнаруживалось, что красивые для отвода глаз, а под ними тонюсенькие, непонятно, как и держат такие в воздухе — разворачивали прозрачные крылышки и летели. Окно было открыто. Но их ходило по площадке так много, что всех я и не могла спровадить.

Помню сон, тогда же приснившийся. Мы с Петькой выросли большие-пребольшие, до того неба, где, вероятно, сидят зловредные детки божьих коровок. Божьи телята. Мы с Петькой перешагивали пятиэтажки и доставали руками до облаков. А мама осталась маленькая. Проснувшись, я решила так высоко не расти, чтоб оставаться с мамой.