Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [54]
Когда пронеслась печальная весть о смерти Пушкина, вся прошедшая жизнь его воскресла в памяти знавших его, и первая грусть была о Пушкине-человеке. Всё перенеслось мыслию в прошедшее, в котором видело и знало его, чтоб потом спросить себя: где же он? Я узнал его в Бессарабии […]
Пушкин приехал в Кишинёв в то время, как загорелась Греческая война; не помню, но кажется, что он был во время Скулянского дела, и стихотворение «Война» внушено ему в это время общего голоса, что война с турками неизбежна.
И наконец в конце он с нетерпением восклицает;
В это время исправлял должность наместника Бессарабии главный попечитель южных колоний России генерал Инзов. Вскоре узнали мы, что под его кровом живёт Пушкин. Наконец, Пушкин явился в обществе кишинёвском.
Здесь не пропущу я следующее, касающееся до тогдашнего моего самолюбия. В Кишинёв русская поэзия ещё не доходила. Правда, там, за несколько лет до меня, жил Батюшков; но круг военных русских его времени переменился; с переменой лиц и память об нём опять исчезла; притом же он пел в тишине, и звуки его не раздавались на берегах Быка. После него первый юноша со склонностью плести рифмы был я; хотя эта склонность зародилась ещё на двенадцатом году в молельной комнате Московского университетского благородного пансиона, и потом, воспалённая песнью В. А. Жуковского «Во стане русских воинов», породившею трагикомедию «Изгнание французов из Москвы», была самая жалкая, но я между товарищами носил имя «кишинёвского поэта». Причиною этому названию были стихи на кишинёвский сад, в которых я воспел всех посещающих оный, профанически подражая воспеванию героев русских. Не стыдясь однако пелёнок своих, я сознаюсь, что если чудные звуки В. А. Жуковского породили во мне любовь к поэзии, то приезд Пушкина в Кишинёв породил чувство ревности к музе. Но всё моё поприще ограничивалось письмами; по какой-то непреодолимой страсти я не мог написать всего письма в прозе: непременно, нечувствительно прокрадывались в него рифмы. Да ещё я начал писать какую-то огромную книгу в стихах и прозе (заглавия не помню; кажется, «Этеон и Лаида»), что-то в роде поэмы из Крестовых походов, — только действие на Ниле. Встречая Пушкина в обществе и у товарищей, я никак не умел с ним сблизиться: для других в обществе он мог казаться ровен, но для меня он казался недоступен. Я даже удалялся от него, и сколько я могу понять теперь тайное, безотчётное для меня тогда чувство, я боялся, чтобы кто-нибудь из товарищей не сказал ему при мне: «Пушкин, вот и он пописывает у нас стишки».
Слава Пушкина в Кишинёве гремела только в кругу русских; молдавский образованный класс знал только, что поэт есть такой человек, который пишет «поэзии». Пушкин заметнее других, носящих фрак, был только потому, что принадлежал, по их мнению, к свите наместника; в обществе же женщин шитый мундир, статность, красота играли значительнее роль, нежели слава, приобретённая гусиным пером. Однако ж, живым нравом и остротой ума Пушкин вскоре покорил и внимание молдавского общества; всё оригинально-странное не ушло от его колючих эпиграмм, несмотря на то, что он их бросал в разговоры как-будто только по одной привычке: память молодёжи их ловила на лету и носилась с ними по городу.
Отец Пульхерии, некогда стоявший с чубуком в руках на запятках бутки (коляски) ясского господаря Мурузи, но потом владетель больших имений в Бессарабии, председатель палаты и откупщик всего края, во времена Пушкина жил открыто; ему нужен был зять русский, сильная рука которого поддержала бы предвидимую несостоятельность по откупам. Предчувствуя сбирающуюся над ним грозу, он пристроил к небольшому дому огромную залу, разрисовал её как трактир и стал давать балы за балами, вечера за вечерами. Свернув под себя ноги на диване, как паша, сидел он с чубуком в руках и встречал своих гостей приветливым: «пуфтим» (просим). Его жена, Марья Дмитриевна, была во всей форме русская говорливая, гостеприимная помещица; Пульхерица была полная, круглая, свежая девушка; она любила говорить более улыбкой, но это не была улыбка кокетства, нет, это просто была улыбка здорового, беззаботного сердца. Никто не припомнит из знавших её в продолжение нескольких лет, чтоб она на кого-нибудь взглянула особенно; казалось, что каждый, кто бы он ни был и каков бы ни был, для неё был не более, как человек с головой, с руками и с ногами. На балах со всеми кавалерами она с одинаковым удовольствием танцовала, всех одинаково любила слушать, и Пушкину также, как и всякому, кто умел её рассмешить или польстить её самолюбию, ока отвечала: «Ah, quel vous êtes, monsier Pouchkine». Пушкин особенно ценил её простодушную красоту и безответное сердце, не ведавшее никогда ни желаний, ни зависти.
Но Пульхерица была необъяснимый феномен в природе; стоит, чтоб сказать мои сомнения на счёт её. Многие искали её руки, отец и мать изъявляли согласие, но едва желающий быть наречённым приступал к исканию сердца, все вступления к объяснению чувств и желаний Пульхерица прерывала: «Ah, quel vous êtes! Qu’est-ce que voue badinez!» И все отступались от исканий; сердца её никто не находил; может быть, его и не было, или, по крайней мере, оно было на правой стороне, как у анатомированного в Москве солдата. Когда по делам своим отец её предвидел худшую будущность, он принуждён был влюбиться, вместо дочери, в одного из моих товарищей, но товарищ мой не прельщался несколькими стами тысяч приданого и поместьями бояр. «Мусье Горчаков», говорил ему Варфоломей, — «вы можете положиться на мою любовь и уважение к вам». «Помилуйте, я очень ценю вашу привязанность, но мне не с вами жить». «Поверьте мне, что она вас любит», говорил Варфоломей. Но товарищ мой не верил клятвам отцовским.
