Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [55]

Но Пульхерица была необъяснимый феномен в природе; стоит, чтоб сказать мои сомнения на счёт её. Многие искали её руки, отец и мать изъявляли согласие, но едва желающий быть наречённым приступал к исканию сердца, все вступления к объяснению чувств и желаний Пульхерица прерывала: «Ah, quel vous êtes! Qu’est-ce que voue badinez!» И все отступались от исканий; сердца её никто не находил; может быть, его и не было, или, по крайней мере, оно было на правой стороне, как у анатомированного в Москве солдата. Когда по делам своим отец её предвидел худшую будущность, он принуждён был влюбиться, вместо дочери, в одного из моих товарищей, но товарищ мой не прельщался несколькими стами тысяч приданого и поместьями бояр. «Мусье Горчаков», говорил ему Варфоломей, — «вы можете положиться на мою любовь и уважение к вам». «Помилуйте, я очень ценю вашу привязанность, но мне не с вами жить». «Поверьте мне, что она вас любит», говорил Варфоломей. Но товарищ мой не верил клятвам отцовским.

Смотря на Пульхерию, которой по наружности было около восемнадцати лет, я несколько раз покушался думать, что она есть совершеннейшее произведение не природы, а искусства. «Отчего», — думал я, — «у Варфоломея только одна дочь, тогда как и он, и жена ещё довольно молоды?» Все движения, которые она делала, могли быть механическими движениями автомата. «Не автомат ли она?» И я присматривался к её походке: в походке было что-то странное, чего и выразить нельзя. Я присматривался на глаза: прекрасный, спокойный взор двигался вместе с головою. Её лицо и руки так были изящны, что мне казались они натянутой лайкой. Но Пульхерия говорит… Говорил и Альбертов андроид с медным лбом. Я обращал внимание на её разговоры; она всё слушала кавалера своего, улыбалась на его слова и произносила только: «Qu’est-ce que vous dites? Ah, quel vous êtes!» и иногда: «Qu’est-ce que vous badinez?» Голос её был протяжен, в произношении что-то особенное, необъяснимое. «Неужели это — новая Галатея?» думал я… Но последний опыт так убедил меня, что Пульхерия — не существо, а вещество, что я до сих пор верю в возможность моего предположения. Я замечал, ест ли она. Поверит ли мне кто-нибудь? Она не ела; она не садилась за большой ужин, ходила вокруг столиков, расставленных вокруг залы, за которыми располагались гости по произволу кадрили; обращаясь то к тому, то к другому, она повторяла: «Pourqoi ne mangez-vous pas?» И если кто-нибудь отвечал, что он устал и не может есть, она говорила: «Ah, quel vous êtes!» и отходила. «Пульхерия не существо», — думал я, — «но каким же образом её отец, сам ли гений механического искусства, или приобревший за деньги механическую дочь, хлопочет, чтоб выдать её замуж?» И тут находил я оправдание своего предположения: ему нужно утвердить за дочерью большую часть богатства, чтоб избежать от бедствий несостоятельности, которую он предвидел уже по худому ходу откупов; зятю же своему он запер бы уста золотом; притом же, кто бы решился рассказывать, что он женился на произведении механизма? Странно однако, что никто не женился на Пульхерии. Спустя восемь лет я приезжал в Кишинёв и видел вечную невесту в саду кишинёвском: она была почти та же, механизм не испортился, только лицо немного поистёрлось.

Пушкин часто бывал у Варфоломея. Добрая, таинственная девушка ему нравилась, нравилось и гостеприимство хозяев. Пушкин посвятил несколько стихов Пульхерице, которые я однако же не припомню.

Происходя из арабской фамилии, в нраве Пушкина отзывалось восточное происхождение. В нём проявлялся навык отцов его к независимости, в его приёмах — воинственность и бесстрашие, в отношениях — справедливость, в чувствах — страсть благоразумная, без восторгов, и чувство мести всему, что отступало от природы и справедливости. Эпиграмма была его кинжалом. Он не щадил ни врагов правоты, ни врагов собственных, поражал их прямо в сердце, не щадил и всегда готов был отвечать за удары свои.

Я уже сказал, что Пушкин, по приезде, жил в доме наместника. Кажется в 1822 году было сильное землетрясение в Кишинёве; стены дома треснули, раздались в нескольких местах; генерал Инзов принуждён был выехать из дома, но Пушкин остался в нижнем этаже. Тогда в Пушкине было ещё несколько странностей, быть может, неизбежных спутников гениальной молодости. Он носил ногти длиннее ногтей китайских учёных. Пробуждаясь от сна, он сидел голый в постеле и стрелял из пистолета в стену. Но уединение посреди развалин наскучило ему, и он переехал жить к Алексееву. Утро посвящал он вдохновенной прогулке за город, с карандашом и листом бумаги; по возвращении лист весь был исписан стихами, но из этого разбросанного жемчуга он выбирал только крупный, не более десяти жемчужин; из них-то составлялись роскошные нити в поэмах: «Кавказский Пленник», «Разбойники», начало «Онегина» и мелкие произведения, напечатанные и не напечатанные. Во время этих-то прогулок он писал «К Овидию» и сказал:

Но если обо мне потомок поздний мой

Узнав, придёт искать в стране сей отдалённой

Близ праха славного мой след уединённой,—

Брегов забвения оставя хладну сень,