Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [31]

По присланному нам приглашению от Наталии Николаевны Пушкиной, мы с мужем присутствовали при отпевании великого поэта в Конюшенной церкви; мы оплакивали его, как родного… Да и могло ли быть иначе!

К сожалению, как говорят французы: le sinistre trébuche quelquefois sur le ridicule (печальное иногда спотыкается о смешное). Я стояла близ гроба, в группе дам, между которыми находилась добрая, искренно мною уважаемая Елизавета Михайловна Хитрово. Заливаясь слезами, выражая своё сожаление о кончине Пушкина, она шепнула мне сквозь слёзы, кивнув головою на стоявших у гроба официантов во фраках, с пучками разноцветных лент на плечах:

— Voyez, je vous prie, ces gens: sont-ils insensibles?[116] Хоть бы слезинку проронили! — Потом она тронула одного из них за локоть. — Что же ты, милый, не плачешь? Разве тебе не жаль твоего барина?

Официант обернулся и отвечал невозмутимо:

— Никак нет-с. Мы, значит, от гробовщика, по наряду.

Плакать мне какая стать:

Ведь я не здешнего прихода! —

шепнул нам С. А. Соболевский.

— И, можно ли требовать слёз от наёмника? — продолжал он, обращаясь к Елизавете Михаиловне. — Да и вы сами, быть может, умерите ваши сетования, если я вам напомню, что покойный отзывался о вас не совсем-то благосклонно…

— Что же такое? — спросила Елизавета Михайловна.

— Но вы не рассердитесь? Оно, конечно, здесь и не место и не время поминать лихом нашего Пушкина, однакоже, зачем скрываться. Как-то под весёлый час, Александр Сергеевич написал такого рода стишки:

Лиза в городе жила,

С дочкой Долинькой;

Лиза в городе слыла

Лизой го[ленькой].[117]

Окончания не припомню; знаю только, что в этих стихах, прочитанных Соболевским, Пушкин довольно зло посмеялся над Елизаветой Михайловной, в особенности над её слабостью рядиться не по летам.

При всей своей незлобивости и любви к Пушкину, она видимо рассердилась и во всё продолжение церковной службы была угрюма и молчалива.

Эта выходка Соболевского, неуместная и неприличная, — тем более со стороны человека, имевшего притязания быть другом Пушкина, — раздосадовала и меня. Не ручаюсь за подлинность стихов, читанных Соболевским: не были ли они его собственным произведением, выданным за сочинение Пушкина? По окончании богослужения я заметила Сергею Александровичу, что эти стихи он мог бы прочитать при иной обстановке.

— Совершенно с вами согласен, — отвечал он, — но мне надоели стенание и причитывания Елизаветы Михайловны: вы видели, что после стихов она их прекратила!

Весьма сожалею, что с воспоминанием о прощании с останками Пушкина у меня сопряжён этот эпизод со стихами его, или Соболевского… Не имею причин злословить памяти ни того, ни другого; тем не менее — факт налицо.[118]

К слову о Пушкине, припомню о его отце, Сергее Львовиче. В одну из моих с ним встреч он рассказывал мне о своём участии в любительских спектаклях в Москве. Он отличался во французских пиесах, а Фёдор Фёдорович Кокошкин (по его словам) был его несчастным соперником в русских. Он играл в «Димитрии Донском» и в «Мизантропе» своего перевода. Шутливые свои рассказы он заключил анекдотом:

— Когда хоронили жену Кокошкина (рождённую Архарову) и выносили её гроб мимо его кабинета, — куда отнесли лишившегося чувств Фёдора Фёдоровича, — дверь вдруг отворилась, и на пороге явился он сам, с поднятыми на лоб золотыми очками, с распущенным галстухом и с носовым платком в приподнятой руке:

— Возьми меня с собою! — продекламировал он мрачным голосом вслед за уносимым гробом.

— C’était la scène la plue réussie de toutes celles que je lui ai vu représenter![119] — заключил свой рассказ Сергей Львович Пушкин.

Когда я потом рассказывала это Александру Сергеевичу, он заметил смеясь:

— Rivalité de métier![120]

Вот всё, что сохранилось в моей памяти о Пушкине, вместе с благоговением к его бессмертному имени.

1879 г. Спб.

И.И. Лажечников Знакомство моё с Пушкиным (Из моих памятных записок) [121]

В августе 1819 года приехал я в Петербург и остановился в доме графа Остермана-Толстого, при котором находился адъютантом. Дом этот на английской набережной, недалеко от Сената […]

Со многими из писателей того времени, более или менее известных, знаком я был до приезда моего в Петербург, с иными сблизился в интересные эпохи десятых годов […] Но я ещё нигде не успел видеть молодого Пушкина, издавшего уже в зиму 1819—20 г. «Руслана и Людмилу», Пушкина, которого мелкие стихотворения, наскоро, на лоскутках бумаги, карандашом переписанные, разлетались в несколько часов огненными струями во все концы Петербурга и в несколько дней Петербургом вытверживались наизусть, — Пушкина, которого слава росла не по дням, а по часам. Между тем я был одним из восторженных его поклонников. Следующий необыкновенный случай доставил мне его знакомство. Рассказ об этом случае прибавит несколько замечательных строчек к его биографии. Должен я также засвидетельствовать, что все лица, бывшие в нём главными деятелями (кроме историка, вашего покорного слуги), уже давно померли, и потому могу говорить о них свободно.

Квартира моя в доме графа Остермана-Толстого выходила на Галерную. Я занимал в нижнем этаже две комнаты, но первую от входа уступил приехавшему за несколько дней до того времени, которое описываю, маиору [Денисевичу], служившему в штабе одной из дивизий …ого корпуса, которым командовал граф. [Денисевич] был маиором, учился, как говорят, на медные деньги и образован по весу и цене металла. Наружность его соответствовала внутренним качествам: он был очень плешив и до крайности румян; последним достоинством он очень занимался и через него считал себя неотразимым победителем женских сердец. Игрою густых своих эполет он особенно щеголял, полагая, что от блеска их, как от лучей солнечных, разливается свет на всё, его окружающее, и едва ли не на весь город. Мы прозвали его дятлом, на которого он и наружно и привычками был похож, потому что без всякой надобности долбил своим подчинённым десять раз одно и то же. Круг своей литературы ограничил он «Бедною Лизой» и «Островом Борнгольмом», из которого особенно любил читать вслух: «Законы осуждают предмет моей любви», да несколькими песнями из «Русалки». К театру был пристрастен, и более всего любил воздушные пируэты в балетах; но не имел много случаев быть в столичных театрах, потому что жизнь свою провёл большею частию в провинциях. Любил он также покушать. Рассказывают, что во время отдыха на походах не иначе можно было разбудить его, как вложивши ему ложку в рот. Вы могли толкать, тормошить его, сколько сил есть — ничто не действовало, кроме ложки. Впрочем был