Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [172]

Наконец он имел много литературных врагов, которые не давали ему покоя и уязвляли его раздражительное самолюбие, провозглашая с свойственной этим господам самоуверенностью, что Пушкин ослабел, устарел, исписался, что было совершенная ложь, но ложь всё таки обидная. Пушкин возражал с свойственной ему сокрушительной едкостью, но не умел приобрести необходимого для писателя равнодушия к печатным оскорблениям. Журнал его «Современник» шёл плохо. Пушкин не был рождён журналистом. В свете его не любили, потому что боялись его эпиграмм, на которые он не скупился, и за них он нажил себе в целых семействах, в целых партиях, врагов непримиримых. В семействе он был счастлив, на сколько может быть счастлив поэт, не рождённый для семейной жизни. Он обожал жену, гордился её красотой и был в ней вполне уверен. Он ревновал к ней не потому, чтобы в ней сомневался, а потому что страшился светской молвы, страшился сделаться ещё более смешным перед светским мнением. Эта боязнь была причиной его смерти, а не г. Дантес, которого бояться ему было нечего. Когда он меня вызвал, он высказал всю свою мысль. «Имя, вами носимое, общество, нами посещаемое, принуждают меня просить сатисфакции». Следовательно он вступался не за обиду, которой не было, а боялся огласки, боялся молвы, и с Дантесом было то же самое. Он видел в нём не серьёзного соперника, не посягателя на его настоящую честь, а посягателя на его имя, и этого он не перенёс.

Я жил тогда в Большой Морской, у тётки моей Васильчиковой. В первых числах ноября (1836) она велела однажды утром меня позвать к себе и сказала: «Представь себе, какая странность! Я получила сегодня пакет на моё имя, распечатала и нашла в нём другое, запечатанное письмо, с надписью: Александру Сергеевичу Пушкину. Что мне с этим делать?» Говоря так, она вручила мне письмо, на котором было действительно написано кривым, лакейским почерком: Александру Сергеевичу Пушкину. Мне тотчас же пришло в голову, что в этом письме что-нибудь написано о моей прежней личной истории с Пушкиным, что следовательно уничтожить я его не должен, а распечатать не в праве. Затем я отправился к Пушкину, и, не подозревая нисколько содержания приносимого мною гнусного пасквиля, передал его Пушкину. Пушкин сидел в своём кабинете, распечатал конверт и тотчас сказал мне:

— Я уж знаю, что такое; я такое письмо получил сегодня же от Елиз. Мих. Хитровой: это мерзость против жены моей. Впрочем понимаете, что безыменным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на моё платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не моё. Жена моя — ангел, никакое подозрение коснуться её не может. Послушайте, что я по сему предмету пишу г-же Хитровой. Тут он прочитал мне письмо, вполне сообразное с его словами.

В сочинении присланного ему всем известного диплома, он подозревал одну даму, которую мне и назвал.[531] Тут он говорил спокойно, с большим достоинством, и, казалось, хотел оставить всё дело без внимания. Только две недели спустя, узнал я, что в этот же день он послал вызов кавалергардскому поручику Дантесу, усыновлённому, как известно, голландским посланником, бароном Гекерном.[532] Я продолжал затем гулять, по обыкновению, с Пушкиным и не замечал в нём особой перемены. Однажды спросил я его только, не дознался ли он, кто сочинил подмётные письма. Точно такие же письма были получены всеми членами тесного Карамзинского кружка, но истреблены ими тотчас по прочтении. Пушкин отвечал мне, что не знает, но подозревает одного человека. «S’il vous faut un troisième, ou un second, — сказал я ему, — disposez de moi».[533] Эти слова сильно тронули Пушкина, и он мне сказал тут несколько таких лестных слов, что я не смею их повторить; но слова эти остались отраднейшим воспоминанием моей литературной жизни. Сколько раз впоследствии, когда имя моё, более чем я сам, подвергалось насмешкам и ругательствам журналистов, доходивших иногда до клеветы, я смирял свою минутную досаду повторением слов, сказанных мне главою русских писателей как бы в предвидении, что и для моей скромной доли не мало нужно будет твёрдости, чтоб выдержать многие непонятные, печатанные на авось и не заслуженные оскорбления. Порадовав меня своим отзывом, Пушкин прибавил:

— «Дуэли никакой не будет; но я, может быть, попрошу вас быть свидетелем одного объяснения, при котором присутствие светского человека (опять-таки светского человека) мне желательно, для надлежащего заявления, в случае надобности». Всё это было говорено по французски. Мы зашли к оружейнику. Пушкин приценивался к пистолетам, но не купил, по неимению денег. После того мы заходили ещё в лавку к Смирдину, где Пушкин написал записку Кукольнику, кажется, с требованием денег. Я между тем оставался у дверей и импровизировал эпиграмму:

Коль ты к Смирдину войдёшь,

Ничего там не найдёшь,

Ничего ты там не купишь,

Лишь Сенковского толкнёшь.

Эти четыре стихи я сказал выходящему Александру Сергеевичу, который с необыкновенной живостью заключил:

Иль в Б[улгарина] наступишь.

Я был совершенно покоен, таким образом, на счёт последствий писем, но через несколько дней должен был разувериться. У Карамзиных праздновался день рождения старшего сына. Я сидел за обедом подле Пушкина. Во время общего весёлого разговора, он вдруг нагнулся ко мне и сказал мне скороговоркой: «Ступайте завтра к д’Аршиаку. Условьтесь с ним только на счёт материальной стороны дуэли. Чем кровавее, тем лучше. Ни на какие объяснения не соглашайтесь». Потом он продолжал шутить и разговаривать, как бы ни в чём не бывало. Я остолбенел, но возражать не осмелился. В тоне Пушкина была решительность, не допускавшая возражений. Вечером я поехал на большой раут к Австрийскому посланнику графу Фикельмону. На рауте все дамы были в трауре, по случаю смерти Карла X. Одна Катерина Николаевна Гончарова, сестра Натальи Николаевны Пушкиной (которой на рауте не было) отличалась от прочих белым платьем. С ней любезничал Дантес-Гекерн. Пушкин приехал поздно, казался очень встревожен, запретил Катерине Николаевне говорить с Дантесом и, как узнал я потом, самому Дантесу высказал несколько более чем грубых слов. С д’Артиаком, статным молодым секретарём Французского посольства, мы выразительно переглянулись, не будучи знакомы. Дантеса я взял в сторону и спросил его, что он за человек. «Я человек честный, — отвечал он, — и надеюсь скоро это доказать». Затем он стал объяснять, что не понимает, чего от него Пушкин хочет; что он поневоле будет с ним стреляться, если будет к тому принуждён; но никаких ссор и скандалов не желает. Ночь я, сколько мне помнится, не мог заснуть: я понимал, какая лежала на мне ответственность перед всей Россией. Тут уже было не то, что история со мной. Со мной я за Пушкина не боялся. Ни у одного русского рука на него бы не поднялась; но французу русской славы жалеть было нечего.