Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [169]
На другой день отец повёз меня к Пушкину — он жил в довольно скромной квартире на…[525] улице.[526] Самого хозяина не было дома, и нас приняла его красавица-жена. Много видел я на своём веку красивых женщин, много встречал женщин ещё обаятельнее Пушкиной, но никогда не видывал я женщины, которая соединяла бы в себе такую законченность классически правильных черт и стана. Ростом высокая, с баснословно тонкой талией, при роскошно развитых плечах и груди, её маленькая головка, как лилия на стебле, колыхалась и грациозно поворачивалась на тонкой шее; такого красивого и правильного профиля я не видел никогда более. А кожа, глаза, зубы, уши! Да, это была настоящая красавица, и недаром все остальные даже из самых прелестных женщин меркли как-то при её появлении. На вид всегда она была сдержанна до холодности и мало вообще говорила. В Петербурге, где она блистала, во-первых, своей красотой и в особенности тем видным положением, которое занимал её муж, — она бывала постоянно и в большом свете, и при дворе, но её женщины находили несколько странной.
Я с первого же раза без памяти в неё влюбился; надо сказать, что тогда не было почти ни одного юноши в Петербурге, который бы тайно не вздыхал по Пушкиной; её лучезарная красота рядом с этим магическим именем всем кружила головы; я знал очень молодых людей, которые серьёзно были уверены, что влюблены в Пушкину, не только вовсе с нею незнакомых, но чуть ли никогда собственно её даже не видавших! Живо помню один бал у Бутурлиных и смешную сцену, на которой я присутствовал. Это было, сколько припоминаю, в зиму с 1835-го на 1836-й год; я уже в то время вышел из университета; Бутурлин этот был женат на дочери известного богача Комбурлея; он имел двух детей — дочь, вышедшую потом замуж за графа Павла Строганова, и сына Петра; этому сыну было тогда лет тринадцать, он ещё носил коротенькую курточку и сильно помадил себе волосы. Так как в то время балы начинались несравненно раньше, чем теперь, то Петиньке Бутурлину позволялось (его по-тогдашнему родные очень баловали) оставаться на балу до мазурки. Он, разумеется, не танцовал, а сновал между танцующими. В тот вечер я танцовал с Пушкиной мазурку и, как только оркестр сыграл ритурнель, отправился отыскивать свою даму: она сидела у амбразуры окна и, поднеся к губам сложенный веер, чуть-чуть улыбалась; позади её, в самой глубине амбразуры, сидел Петинька Бутурлин и, краснея и заикаясь, что-то говорил ей с большим жаром. Увидав меня, Наталья Николаевна указала мне веером на стул, стоявший подле, и сказала: — «Останемтесь здесь, всё таки прохладнее»; я поклонился и сел. — «Да, Наталья Николаевна, выслушайте меня, не оскорбляйтесь, но я должен был вам сказать, что люблю вас, — говорил ей, между тем, Петинька, который до того потерялся, что даже не заметил, что я подошёл и сел подле, — да, я должен был это вам сказать, — продолжал он, — потому что, видите ли, теперь двенадцать часов, и меня сейчас уведут спать!» Я чуть удержался, чтобы не расхохотаться, да и Пушкина кусала себе губы, видимо, силясь не смеяться; Петиньку, действительно, безжалостно увели спать через несколько минут.
Пушкин познакомился с Гоголем и рассказал ему про случай, бывший в г. Устюжне Новогородской губернии о каком-то проезжем господине, выдававшем себя за чиновника министерства и обобравшем всех городских жителей. Кроме того Пушкин сам, будучи в Оренбурге, узнал, что о нём получена гр. В. А. Перовским секретная бумага, в которой последний предостерегался, чтоб был осторожен, так как история Пугачёвского бунта была только предлогом, а поездка Пушкина имела целью обревизовать секретно действия Оренбургских чиновников. На этих двух данных задуман был Ревизор, коего Пушкин называл себя всегда крёстным отцом. Сюжет Мёртвых Душ тоже сообщён Пушкиным.[527] «Никто, — говаривал он, — не умеет лучше Гоголя подметить всю пошлость русского человека». Но у Гоголя были ещё другие, громадные достоинства, и мне кажется, что Пушкин никогда в том вполне не убедился.
Во всяком случае он не ожидал, чтоб имя Гоголя стало подле, если не выше, его собственного имени. Пушкин был великим художником, Гоголь гением. Пушкин всё подчинял условиям пластики, эстетики, искусства; Гоголь ни к чему не готовился, не следовал никаким правилам, никаким образцам, не знал ни грамматики, ни правописания. Он был самобытен, самороден, и часто грешил против эстетического вкуса. Он обогатил русскую словесность своей личностью, своими произведениями; но нельзя сказать, чтоб школа, им порождённая, принесла пользу: напротив, она, за отсутствием гения, принялась подражать недостаткам и утратила многие необходимые условия настоящего искусства. Влияние Пушкина было во много благотворнее. Оно облагородило, усовершенствовало, гармонизировало русскую речь, русский слог. Оно поддержало и поддерживает поныне художественные, вечные законы простоты, соразмерности, формы, колорита, идеального понимания истины и разборчивого изображения природы. Гоголь ещё вероятно вырастет в мнении русского народа, по созданным им живым типам, не уступающим типам Мольеровским, но школа его исчезнет. Пушкин утратит, может быть, ещё более современной ему свежести его произведений; но как образец, как художник, как пример и учитель, он будет оценён с каждым днём всё более и более и укажет ещё русской словесности, на каком пути, в силу каких правил, она может развиваться, окрепнуть и принести настоящую государственную пользу народному образованию. Отличительным свойством великих талантов бывает всегда уважение к настоящему или даже мнимому превосходству. Гоголь благоговел перед Пушкиным, Пушкин перед Жуковским. Я слышал однажды между последними следующий разговор: «Василий Андреевич, как вы написали бы такое то слово?» — На что тебе? (Надо заметить, что Пушкин говорил Жуковскому
