Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [167]

То-есть — от Пугачёва.

Смерть А. С. Пушкина

28 января 1837 года во втором часу пополудни встретил меня Башуцкий, едва я переступил порог его, роковым вопросом: «Слышали вы?» и на ответ мой: не — рассказал, что Пушкин накануне смертельно ранен.

У Пушкина нашёл я уже толпу в передней и в зале; страх ожидания пробегал по бледным лицам. Д-р Арендт и д-р Спасский пожимали плечами. Я подошёл к болящему, он подал мне руку, улыбнулся и сказал: «плохо, брат!» Я приблизился к одру смерти и не отходил от него до конца страшных суток. В первый раз сказал он мне ты, — я отвечал ему так же, и побратался с ним уже не для здешнего мира.

Пушкин заставил всех присутствовавших сдружиться с смертью,[522] так спокойно он ожидал её, так твёрдо был уверен, что последний час его ударил. Плетнёв говорил: «Глядя на Пушкина, я в первый раз не боюсь смерти». Больной положительно отвергал утешения наши и на слова мои: «Все мы надеемся, не отчаявайся и ты!» отвечал: «Нет, мне здесь не житьё; я умру, да видно уже так надо». В ночи на 29 он повторял несколько раз подобное; спрашивал, наприм., который час? и на ответ мой снова спрашивал отрывисто и с расстановкою: «долго ли мне так мучиться? пожалуйста поскорее». Почти всю ночь держал он меня за руку, почасту просил ложечку холодной воды, кусочек льду и всегда при этом управлялся своеручно — брал стакан сам с ближней полки, тёр себе виски льдом, сам снимал и накладывал себе на живот припарки, и всегда ещё приговаривая: «Вот и хорошо, и прекрасно!» Собственно от боли страдал он, по словам его, не столько, как от чрезмерной тоски, что нужно приписать воспалению брюшной полости, а может быть ещё более воспалению больших венозных жил. «Ах, какая тоска! — восклицал он, когда припадок усиливался, — сердце изнывает!» Тогда просил он поднять его, поворотить или поправить подушку — и, не дав кончить того, останавливал обыкновенно словами: «ну, так, так, хорошо; вот и прекрасно, и довольно, теперь очень хорошо!» Вообще был он, по крайней мере в обращении со мною, послушен и поводлив, как ребёнок, делал всё, о чём я его просил. «Кто у жены моей?» спросил он между прочим. Я отвечал: много людей принимают в тебе участие, — зала и передняя полны. «Ну, спасибо, — отвечал он, — однако же, поди, скажи жене, что всё слава богу легко; а то ей там, пожалуй, наговорят».

С утра пульс был крайне мал, слаб, част, — но с полудня стал он подниматься, а к 6-му часу ударял не более 120 в минуту и стал полнее и твёрже; в то же время начал показываться небольшой, общий жар. Вследствие полученных от доктора Арендта наставлений, приставили мы с д-ром Спасским тотчас 25 пиявок и послали за Арендтом. Он приехал, одобрил распоряжение наше. Больной наш твёрдою рукою сам ловил и припускал себе пиявки и неохотно допускал нас около себя копаться. Пульс сделался ровнее, реже и гораздо мягче; я ухватился, как утопленник, за соломинку и, обманув и себя и друзей, робким голосом возгласил надежду. Пушкин заметил, что я стал бодрее, взял меня за руку и сказал: «Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?» — Мы за тебя надеемся ещё, право, надеемся! Он пожал мне руку и сказал: «Ну, спасибо». Но повидимому он однажды только и обольстился моею надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил; спрашивал нетерпеливо: «А скоро ли конец», и прибавлял ещё: «Пожалуйста поскорее!» Я налил и поднёс ему рюмку касторового масла. «Что это?» — Выпей, это хорошо будет, хотя может быть на вкус и дурно. «Ну, давай», выпил и сказал: «А, это касторовое масло?» — Оно; да разве ты его знаешь? «Знаю, да зачем же оно плавает по воде? сверху масло, внизу вода!» — Всё равно, там (в желудке) перемешается. — «Ну, хорошо, и то правда». В продолжение долгой, томительной ночи глядел я с душевным сокрушением на эту таинственную борьбу жизни и смерти, — и не мог отбиться от трёх слов из Онегина, трёх страшных слов, которые неотвязно раздавались в ушах, в голове моей, — слова:

Ну что ж? — убит!

О! сколько силы и красноречия в трёх словах этих! Они стоят знаменитого Шекспировского рокового вопроса: быть или не быть. Ужас невольно обдавал меня с головы до ног, — я сидел, не смея дохнуть — и думал: вот где надо изучать опытную мудрость, философию жизни, здесь, где душа рвётся из тела, где живое, мыслящее совершает страшный переход в мёртвое и безответное, чего не найдёшь ни в толстых книгах, ни на кафедре!

Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно, и на слова мои: терпеть надо, любезный друг, делать нечего; но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче, — отвечал отрывисто: «Нет, не надо, жена услышит и смешно же, чтобы этот вздор меня пересилил!» Он продолжал попрежнему дышать часто и отрывисто, его тихий стон замолкал на время вовсе.

Пульс стал упадать и вскоре исчез вовсе, и руки начали стыть. Ударило два часа по полудни, 29 января, — и в Пушкине оставалось жизни только на три четверти часа. Бодрый дух всё ещё сохранял могущество своё; изредка только полудремота, забвение на несколько секунд туманили мысли и душу. Тогда умирающий, несколько раз, подавал мне руку, сжимал и говорил: «Ну, подымай же меня, пойдём, да выше, выше, ну, пойдём». Опамятовавшись, сказал он мне: «Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу по этим книгам и полкам высоко — и голова закружилась». Раза два присматривался он пристально на меня и спрашивал: «Кто это, ты?» — Я, друг мой. — «Что это, — продолжал он, — я не могу тебя узнать». Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и, потянув её, сказал: «Ну, пойдём же, пожалуйста, да вместе!» — Я подошёл к В. А. Ж[уковскому] и Гр. Виельгорскому и сказал: отходит! Пушкин открыл глаза и попросил мочёной морошки; когда её принесли, то он сказал внятно: «Позовите жену, пусть она меня покормит». Нат. Ник. опустилась на колени у изголовья умирающего, поднесла ему ложечку, другую — и приникла лицом к челу мужа. Пушкин погладил её по голове и сказал: «Ну, ничего, слава богу, всё хорошо».