Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [87]

.

В сравнении «минувшего с настоящим» — 1818 года, когда вышли первые тома «Истории» Карамзина, с 1836 годом, когда писалась «Российская академия», — заключается важнейший подтекст статьи. И это сравнение не в пользу Пушкина. К моменту написания статьи (апрель 1836 года) от надежд Пушкина стать вторым Карамзиным не осталось и следа. Об этом свидетельствовали, с одной стороны, цензурные сложности с прохождением второй книги «Современника», говорящие о недоверии и жестком контроле со стороны власти, и, с другой стороны, коммерческий неуспех главных начинаний Пушкина этого времени — «Истории Пугачевского бунта» и первого тома «Современника». Последнее означало, что, не обретя независимость от «царя», Пушкин попал в зависимость от «народа», если под народом понимать читающую публику.

Несмотря на это, статья «Российская академия» — замечательное свидетельство идейной и биографической близости Пушкина к Карамзину. В момент, когда отношения поэта с властью портятся и Пушкин теряет свою роль «поэта у трона», Карамзин продолжает оставаться для него идеалом поведения «частного человека» («частного и честного»), по выражению В. Э. Вацуро.

Одновременно со статьей «Российская академия» Пушкин работал над статьей «Александр Радищев». В творческом сознании поэта Радищев и Карамзин составляли своего рода контрастную пару. Отношение к каждому менялось на протяжении жизни поэта, и положительное отношению к одному предполагало отрицательное отношение к другому. Так, годы обострения отношений с Карамзиным и написания эпиграммы на него ознаменованы повышенным интересом Пушкина к творчеству и личности Радищева. Тогда же, когда Карамзин стал определять жизненное и творческое кредо Пушкина, тот свое отношение к Радищеву пересмотрел.

В статье «Александр Радищев» Радищеву достается от Пушкина за «невежественное презрение ко всему прошедшему; слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне; частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему».

Осуждение Пушкина вызывает не только мировоззрение Радищева, но сама публикация «Путешествия из Петербурга в Москву» как поступок, сделавшая это мировоззрение достоянием широкой публики и ставшая вызовом «общему порядку»:

Он написал свое Путешествие из Петербурга в Москву, сатирическое воззвание к возмущению, напечатал в домашней типографии и спокойно пустил его в продажу. ‹…› Мелкий чиновник, человек безо всякой власти, безо всякой опоры, дерзает вооружиться противу общего порядка, противу самодержавия, противу Екатерины!

Карамзин явно стоит за этим осуждением, поэтому статья и открывается словами историка о том, что «порядочный человек не должен подвергать себя опасности быть повешенным» («Il ne faut pas qu’un honnête homme mérite d’être pendu. Слова Карамзина в 1819 году». — XII, 30). Пушкину, конечно, было известно мнение Карамзина о том, что менять «общий порядок», сложившийся в обществе, бессмысленно и наивно и что это не путь к «счастью»:

Либералисты! Чего вы хотите? Счастья людей? Но есть ли счастие там, где есть смерть, болезни, пороки, страсти? Основание гражданских обществ неизменно: можете низ поставить наверху, но будет всегда низ и верх, воля и неволя, богатство и бедность, удовольствие и страдание. Для существа нравственного нет блага без свободы; но эту свободу дает не Государь, не Парламент, а каждый из нас самому себе, с помощью Божиею. Свободу мы должны завоевать в своем сердце миром совести и доверенностию к провидению![606]

Эти слова Карамзина (буквально Пушкину, скорее всего, не известные) очень близки к концепции «истинного счастья», выраженной в стихотворении «Из Пиндемонти».

Пушкин отдельно порицает Радищева за его борьбу с цензурой и за попытку ее обмануть:

Он ‹Радищев› злится на ценсуру; не лучше ли было потолковать о правилах, коими должен руководствоваться законодатель, дабы с одной стороны сословие писателей не было притеснено и мысль, священный дар божий, не была рабой и жертвою бессмысленной и своенравной управы; а с другой — чтоб писатель не употреблял сего божественного орудия к достижению цели низкой или преступной? (XII, 36).

Карамзин, как известно, противником цензуры не был. Среди современников был известен его «парадокс» о том, что «если бы у нас была бы свобода книгопечатания, то он с женой и детьми уехал бы в Константинополь». Известно также, что интерес историка был опосредован «Письмом о цензуре» аббата Гальяни[607]. Утверждение аббата, что искусство писателя состоит в том, чтобы сказать «всё» и не попасть в Бастилию, было особенно близко Карамзину, который верил в спасительную силу цензуры от дураков и возмутителей общественного порядка[608]. При этом сам Карамзин как никто из современников умел сказать «всё» и при этом в «Бастилию» не попасть[609]. Пушкину и в этом отношении до Карамзина было очень далеко.

Вызывает удивление то обстоятельство, что, притом что статья «Александр Радищев» исполнена строгой критики автора «Путешествия», опосредованной Карамзиным, она вместе с тем содержит пушкинскую оценку Радищева, которая парадоксально сближает обоих писателей: