Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [64]
Достоверных данных о времени создания стихотворения нет. Определенно можно утверждать лишь то, что стихотворение было послано Погодину в ноябре 1827 года, как это следует из дневниковой записи последнего от 17 ноября 1827 года[472], и что в те же недели Пушкин забирает из «Северных цветов» «Стансы» и также отправляет их в «Московский вестник». Ноябрем 1827 года ПСС датирует начало работы Пушкина над посланием «Друзьям» (III, 1155), и уже 5 марта 1828 года Пушкин получает от Бенкендорфа запрещение на публикацию.
Те же поводы, которые способствовали завершению стихотворения в декабре 1826 года, — годовщина декабрьского восстания и тезоименитство государя — заставили Пушкина в конце 1827 года перенести публикацию «Стансов» с декабря на январь и переместить из Петербурга в более нейтральную Москву. Поэт хотел избежать возможных аллюзий.
«Стансы» были неудачной попыткой разговаривать с властью на традиционном для русской культуры языке поэта, обращающегося к царю; отсюда риторическая близость стихотворения к поэзии Державина[473]; «Друзьям» — неудачной попыткой поэтического объяснения с обществом.
«Пророк» совершенно по-новому осмысливает то сложное положение по отношению к обществу и власти, в котором Пушкин ощущал себя в 1827–1828 годах. Это стихотворение обнажает скрытые причины такого положения, декларируя, что поэт во всех своих действиях выполнял высшую волю. Таким образом, все три стихотворения, предназначавшиеся для публикации в «Московском вестнике», образовали некий цельный сюжет о взаимоотношениях Поэта с обществом, властью и Всевышним. Это, между прочим, указывает на то, что «Пророк» мог существовать в биографическом контексте не только 1828 года, когда был опубликован, но и со второй половины 1826 года, когда сам Пушкин с охотой рассказывал знакомым и не очень знакомым собеседникам о том, как в результате цепи случайностей (читай «по воле Провидения») он был избавлен от участия в восстании декабристов.
Декабрист или сервилист?
По своей устойчивости и распространенности миф о «Пушкине-декабристе» сравним только с противоположным по содержанию мифом о «Пушкине-сервилисте», или, как деликатно выразился А. Блок, «Пушкине — друге монархии»[474].
Естественно, что обе эти точки зрения на пушкинскую личность, при всей их несовместимости, оперируют примерно одинаковым набором обстоятельств жизни поэта и одним и тем же кругом его произведений. Ни одна из них не обходится без рассказа о свидании Пушкина с императором Николаем I в Петровском замке в сентябре 1826 года, без анализа осложнившихся взаимоотношений поэта с друзьями в 1827–1829 годах, без обращения к обстоятельствам путешествия на Кавказ в 1829-м, без изучения последних лет жизни Пушкина. Очень часто интерпретация пушкинских произведений существенным образом зависит от того, внутри какой биографической парадигмы они рассматриваются. Так, например, «Медный всадник» может быть оценен как «апофеоз Петра» и абсолютизма вообще в рамках мифа о «Пушкине — друге монархии» или же как аллегория Декабрьского восстания в рамках мифа «Пушкин — несостоявшийся декабрист». «Медный всадник», пожалуй, один из наиболее ярких примеров того, насколько жестко оценка произведения зависит от характера приписываемого ему биографического контекста. Но лишь очень немногие пушкинские тексты определенно и долговечно относятся только к какому-нибудь одному мифу. Любопытно при этом, что миф о «Пушкине-сервилисте» характеризуется более устойчивым набором соответствующих ему произведений. Так, по крайней мере до сих пор, никому не удалось оспорить, что в стихотворениях «Стансы», «Друзьям», «Герой», «Бородинская годовщина» Пушкин выказал симпатию просвещенному абсолютизму. Более сложно обстоит дело с произведениями, соответствующими альтернативному мифу о Пушкине как тайном декабристе. Здесь, в особенности в последние годы, пушкиноведы не оставили ничего бесспорно относящегося к этому, и только к этому мифу. Даже «Послание в Сибирь» — казалось бы, несомненное проявление декабристских симпатий Пушкина — было сравнительно недавно рассмотрено как призыв декабристам надеяться на царскую милость[475].
И только стихотворение «Арион», единственное, как нам кажется, сохраняло до последнего времени репутацию своеобразного поэтического манифеста, в котором Пушкин выразил свою верность декабристам. Более того, это произведение традиционно рассматривается как обобщение размышлений поэта о собственном месте среди декабристов. Все в нем как будто дает основания именно для такого прочтения: написанное 16 июля 1827 года, три дня спустя после первой годовщины казни декабристов, стихотворение связано со многими декабристскими замыслами поэта. От этого общего положения некоторые исследователи делали следующий шаг и пытались рассмотреть «Арион» как аллегорическое изображение Декабрьского восстания; даже всерьез поставлен вопрос, кого же Пушкин имел в виду под «кормщиком умным»: Пестеля или Рылеева?[476]
Общий ход продекабристских интерпретаций стихотворения был нарушен скептическим замечанием В. В. Пугачева:
Как наследие русского символизма отразилось в поэтике Мандельштама? Как он сам прописывал и переписывал свои отношения с ним? Как эволюционировало отношение Мандельштама к Александру Блоку? Американский славист Стюарт Голдберг анализирует стихи Мандельштама, их интонацию и прагматику, контексты и интертексты, а также, отталкиваясь от знаменитой концепции Гарольда Блума о страхе влияния, исследует напряженные отношения поэта с символизмом и одним из его мощнейших поэтических голосов — Александром Блоком. Автор уделяет особое внимание процессу преодоления Мандельштамом символистской поэтики, нашедшему выражение в своеобразной игре с амбивалентной иронией.
Очерки, эссе, информативные сообщения советских и зарубежных публицистов рассказывают о судьбах книг в современном капиталистическом обществе. Приведены яркие факты преследования прогрессивных книг, пропаганды книг, наполненных ненавистью к социалистическим государствам. Убедительно раскрыт механизм воздействия на умы читателей, рассказано о падении интереса к чтению, тяжелом положении прогрессивных литераторов.Для широкого круга читателей.
Данное исследование частично выполняет задачу восстановления баланса между значимостью творчества Стругацких для современной российской культуры и недополучением им литературоведческого внимания. Оно, впрочем, не предлагает общего анализа места произведений Стругацких в интернациональной научной фантастике. Это исследование скорее рассматривает творчество Стругацких в контексте их собственного литературного и культурного окружения.
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.