Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [63]
О суровой критике Карамзиным императора Александра было известно. Об этом вспоминал Н. И. Тургенев:
В России преобразовательные планы императора Александра порой встречали протест не со стороны общественного мнения, не имевшего силы, а со стороны узкого круга честных и искренних людей. Среди них выделялся придворный историограф Карамзин; пожалуй, это был единственный человек, осмеливавшийся энергично и откровенно выражать свои мнения самодержцу[465].
О своей критике покойного императора в кругу его семьи сам Карамзин рассказывал Погодину:
Пощадите сердце матери, Николай Михайлович ‹…› Государыня меня останавливала ‹…› как будто я говорил только для осуждения! Я говорил так, потому что любил Александра, люблю отечество и желаю преемнику избегнуть его ошибок, исправить зло им невольно причиненное[466].
Конечно, Карамзин критиковал императора Александра совсем не так, как Пушкин, который «подсвистывал ему до самого гроба»; Карамзин был близким другом покойного императора. Сближали отрицание прошлого и надежды на будущее.
Погодин, с которым Пушкин много общался по приезде в Москву, мог многое рассказать поэту об отношении историка к декабристам и восстанию:
Припоминаю теперь, что Карамзин говорил очень раздраженным тоном о происшествиях 14 Декабря, которое только что перед тем случилось, бранил предводителей: «каковы преобразователи — Рылеев, Корнилович, который переписывался с памятью Петра Великого»[467].
Погодин, будущий биограф Карамзина, незадолго до смерти историка специально ездил в Петербург для бесед с ним. В приведенном им отзыве Карамзина о декабристах обратим внимание на то, что историк почти ревнует декабриста Корниловича к Петру Великому.
На фоне значительного сходства в оценках восстания и начала нового царствования между Пушкиным и Карамзиным весьма значимым представляется разница в оценках Петра Великого как исторической личности. Так, пушкинское «Не презирал страны родной: Он знал ее предназначенье» находится в резком противоречии с утверждением Карамзина о полном отсутствии у Петра уважения к собственной стране:
Умолчим о пороках личных; но сия страсть к новым для нас обычаям преступила в нем границы благоразумия ‹…› Искореняя древние навыки, представляя их смешными, глупыми, хваля и вводя иностранные, государь России унижал россиян в собственном их сердце. Презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам? ‹…› Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. Виною Петр[468].
И уж совсем не в унисон пушкинскому призыву к Николаю в «незлобливости» походить на пращура звучит карамзинское:
Тайная канцелярия день и ночь работала в Преображенском: пытки и казни служили средством нашего славного преобразования государственного. ‹…› Ничто не казалось ему страшным[469].
Скорее всего, в 1826 году записка H. М. Карамзина «О древней и новой России», содержащая приведенные выше пассажи о Петре, текстуально не была известна Пушкину, поскольку представляла собой документ государственной конфиденциальности. В то же время можно предположить, что Пушкину было известно мнение Карамзина о Петре из личного общения, которое до конца 1819 года было частым, и/или от общих друзей, в первую очередь от Вяземского.
Главный же наш вывод состоит в том, что, независимо от разницы в оценках Петра, «Стансы» показывают серьезное идейное движение Пушкина в сторону Карамзина, что нашло отражение не только в этом стихотворении, но и в воспоминаниях поэта о недавно ушедшем из жизни историке. Как показал В. Э. Вацуро, они писались одновременно со «Стансами»[470].
Пушкин хотел бы строить свои взаимоотношения с императором Николаем по той же модели, по которой строил взаимоотношения с императором Александром Карамзин. Однако этому мешало не только глубокое нежелание императора Николая видеть в Пушкине Карамзина, но и то, что большинство современников, пожалуй, разделяло эту позицию. В глазах общества Пушкину недоставало главного для того, чтобы претендовать на роль Карамзина, а именно: независимости. Вот почему поэт так тяжело переживал подхваченный, к сожалению, даже близкими друзьями слух о том, что «Стансы» инспирированы императором.
Конечно, это было не так; «Стансы» скорее противоречили официальной позиции, чем находились в согласии с ней.
Попытка объяснить независимый характер своего творчества, предпринятая Пушкиным в стихотворении «Друзьям», успеха не имела; «Стихи Пушкина „К друзьям“ просто дрянь», — писал по их поводу недоброжелательный Н. Языков[471].
Оскорбительной на послание «Друзьям» была и реакция императора: «Можно распространять, но нельзя печатать» (ориг. по-франц. — III, 1154). Власть не хочет иметь под рукой совершенно ручного, как ей кажется, поэта. Принадлежность, действительная или мнимая, Пушкина к недавней оппозиции представляется более ценным товаром.
В этот критический момент своей жизни Пушкин публикует стихотворение, где роль «небом избранного певца» («Друзьям») из поэтической метафоры становится почти фактом биографии; в третьем номере «Московского вестника» за 1828 год появляется «Пророк».
