Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [57]

.

Характерно, что, когда Кошелев сам переехал в Петербург и стал встречать Пушкина в салоне Карамзиных, отношения двух бывших москвичей не сохранили и следа того восторга, с которым любомудры встретили поэта после его возвращения из Михайловской ссылки:

Пушкина я знал довольно коротко; встречал его часто в обществе; бывал я и у него; но мы друг к другу не чувствовали особенной симпатии[419].

Стремление молодых друзей Пушкина «стяжать известность и мученический венец» разделяли многие молодые москвичи, в основном бывшие и настоящие студенты Московского университета. Именно оттуда раздавалась самая резкая критика в адрес Пушкина[420].

Много позже описываемых событий А. И. Герцен утверждал, что

Николай ‹…› своею милостью ‹…› хотел погубить его в общественном мнении, а знаками своего расположения — покорить его[421].

Это мнение отражало представления не только самого юноши Герцена, но и того околоуниверситетского круга, к которому он тогда принадлежал. Двадцать девятого декабря 1826 года H. М. Языков пишет брату, П. М. Языкову, в Симбирск: «Пушкин в большой милости у Государя»[422]. О «милостях» императора к Пушкину без обиняков писал анонимный поэт: «Я прежде вольность проповедал, / Царей с народом звал на суд, / Но только царских щей отведал / И стал придворный люзоблюд»[423].

В Петербурге, куда Пушкин приехал в мае 1827 года, общественная ситуация была иной, чем в Москве. Главный конфидент Бенкендорфа, М. Я. фон Фок, характеризовал ее следующим образом:

Общественное настроение никогда еще не было так хорошо, как в настоящее время ‹…› нравственная сила правительства так велика, что ничто не может противустоять ей. Это до такой степени справедливо, что если бы злонамеренные вздумали теперь явиться в роли непризнанных пророков, то были бы жестоко освистаны[424].

Многие из тех, кто составил пушкинское окружение в Петербурге, в декабре 1825 года оказались буквально на краю пропасти и прямо или косвенно были привлечены к следствию. Таковы судьбы А. Дельвига, Ореста Сомова. В марте 1826 года за помощь Пушкину в осуществлении его публикаций под полицейский надзор попал Плетнев[425]. Эти люди совершенно не склонны были осуждать поэта за неосмотрительное поведение. Литература — это то, чем они зарабатывают себе на хлеб, и они напряженно ждут, как будут складываться отношения новой власти с литературой. Милости императора — пусть скорее мнимые, чем действительные по отношению к Пушкину — не только не настораживают их, но, как сообщает информированный фон Фок, «особое попечение Государя об отличном поэте Пушкине совершенно уверило литераторов, что Государь любит просвещение»[426].

В Петербурге Пушкин наконец обрел давно искомую им профессиональную среду.

Осмотрительное и осторожное поведение этих людей, находившихся под самым пристальным вниманием правительства, совсем не означало полного примирения с существующим порядком вещей. Так, Дельвиг на страницах «Северных цветов» на 1826 год анонимно печатал Н. Бестужева и В. Кюхельбекера[427]. Именно петербуржцы, включая, конечно, Вяземского, составили «пушкинский круг писателей», по определению М. И. Гиллельсона[428].

Однако и по приезде в Петербург Пушкин не спешит обнародовать «Стансы». Но теперь это в первую очередь объяснялось отношениями с правительством; «дело» о «Шенье» продолжается и, как кажется, ничего хорошего Пушкину не сулит; 29 июня 1827 года, после очередного весьма энергичного допроса, Пушкин был вынужден обратиться к Бенкендорфу с просьбой о личном свидании.

Это свидание, состоявшееся 6 июля 1827 года, определило очень многое в пушкинской судьбе, но, поскольку никаких высказываний о нем не существует, мы скорее догадываемся о том, что тогда произошло, чем знаем определенно.

После встречи с шефом жандармов Пушкин перестал привлекаться к следствию об «Андрее Шенье», притом что само «дело» продолжалось и определение суда имело крайне неблагоприятный для Пушкина характер («О непредоставлении Пушкиным суду доказательств в том, что стихи „Андрей Шенье“ сочинены и пропущены цензурой ранее декабрьских происшествий, и о небрежном хранении им цензурою не пропущенного сочинения, которое могло бы произвести вредное влияние на умы»[429]).

Именно после свидания с Бенкендорфом 20 июля 1827 года «Стансы», так долго ждавшие своего часа, были отправлены в жандармскую цензуру. Посланы они, конечно, в том виде, в котором были и напечатаны, то есть свой окончательный вид стихотворение получило не позднее этого дня.

16 июля, в годовщину казни декабристов и сразу после разговора с Бенкендорфом, был написан «Арион». Нам представляется, что смысл этого стихотворения в значительной степени определен именно этими, столь разными в исторической перспективе обстоятельствами: восстанием декабристов и примирением Пушкина с властью[430]. Ведь для Пушкина, как и для многих его друзей, сочувствовавших декабристам, но не связанных с движением организационно, буря разразилась не столько во время самого восстания, сколько потом, когда общество переживало правительственные репрессии. Для Пушкина возвращение из ссылки и беседа с императором в сентябре 1826 года явились не избавлением, вопреки его первоначальным ощущениям, а началом новых серьезных испытаний. Свидание с Бенкендорфом в июле 1827 года положило им предел и по своим последствиям имело не менее важное значение в жизни Пушкина, чем свидание с императором в сентябре 1826 года. Надежда «на милость царскую», подкрепленная очередным «отпущением», обрела новую пищу и позволила поэту сделать именно на ней смысловой акцент «Стансов»; так, строка «И памятью, как он, незлобен» из середины стихотворения переместилась в его финал.