Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [47]
Существует другая версия рассказа о несостоявшейся поездке поэта из Михайловского в Петербург, точно не восходящая к Пушкину и вообще среди современников поэта не бытовавшая. Ее рассказала одна из тригорских барышень, М. И. Осипова, М. И. Семевскому в 1866 году:
Арсений рассказал, что в Петербурге бунт ‹…› всюду разъезды и караулы ‹…› Пушкин, услыша рассказ Арсения, страшно побледнел. ‹…› На другой день ‹…› Пушкин быстро собрался в дорогу и поехал; но, доехав до погоста Врева, вернулся назад. Гораздо позднее мы узнали, что он отправился было в Петербург, но на пути заяц три раза перебегал ему дорогу, а при самом выезде из Михайловского Пушкину попалось навстречу духовное лицо. И кучер, и сам барин сочли это дурным предзнаменованием. Пушкин отложил свою поездку в Петербург, а между тем подоспело известие о начавшихся в столице арестах, что окончательно отбило в нем желание ехать туда[346].
Итак, М. И. Осипова относит намерение поэта посетить Петербург ко времени сразу после восстания, что, конечно, лишает всю историю мистической поучительности. В качестве источника сведений Пушкина о волнении в Петербурге она называет не «известие о кончине императора Александра Павловича и о происходивших вследствие оной колебаний по вопросу о престолонаследии», дошедших до Михайловского около 10 декабря, а новости о «бунте», привезенные из столицы поваром Арсением.
Второй важный сюжет, который Пушкин распространял в Москве по возвращении из ссылки, касался уничтожения неких стихотворных текстов. А именно речь идет о том, что, когда фельдъегерь неожиданно и, как представлялось поэту, «не на добро» увозил его из Михайловского, поэт успел захватить (или уничтожить) некоторое резко антиправительственное сочинение, отождествляемое со стихотворением «Пророк». Этот сюжет вариативен, так сказать, изначально; по версии, изложенной Пушкиным Нащокину, поэт успевает сжечь «Пророка» еще в Михайловском[347], тогда как Соболевский утверждает, что «Пророк приехал в Москву в бумажнике Пушкина»[348]. Конечно, история Соболевского, как обычно, значительно более драматична; по его словам выходило, что Пушкин не просто привез в Москву сочинение редкой дерзости, но и выронил его «к счастию — что не в кабинете императора», а потом нашел[349]. Следовательно, об уничтожении «Пророка» поэт рассказывал Нащокину, а о том, что взял, — Соболевскому, Погодину, Шевыреву, возможно еще кому-нибудь из круга «Московского Вестника», где и было распространено мнение, что Пушкин привез с собой из Михайловского это стихотворение.
Эти различия на самом деле не столь важны, поскольку рассказы Нащокина и Соболевского совпадают в главном: у Пушкина были оппозиционные сочинения, которые могли навлечь на него беду, и только случайность спасла его от этой беды.
Глубинный же смысл обеих версий один и тот же: силы судьбы не просто хранят поэта, как это следует из рассказа о несостоявшейся поездке Пушкина в Петербург, они к тому же не дают разойтись его оппозиционным сочинениям и вообще ограничивают его оппозиционность.
Сюжет о привезенном из Михайловского оппозиционном сочинении имеет еще один позднейший вариант, восходящий к рассказу А. В. Веневитинова (брата поэта):
Являясь в кремлевский дворец, Пушкин имел твердую решимость, в случае неблагоприятного исхода его объяснений с государем, вручить Николаю Павловичу на прощание это стихотворение. Счастливая судьба сберегла для России певца «Онегина», и благосклонный прием государя заставил Пушкина забыть о своем прежнем намерении. Выходя из кабинета вместе с Пушкиным, государь сказал, ласково указывая на него своим приближенным: «Теперь он мой»[350].
Этот рассказ отличается от версий Нащокина и Соболевского тем, что, хотя здесь и упоминается «счастливая судьба», перемены, происшедшие с Пушкиным, объясняются исключительно «благосклонным приемом императора». В отличие от безыскусной версии М. И. Осиповой, передающей семейное предание, А. Веневитинов передает точку зрения, глубоко укоренившуюся среди современников, прежде всего среди любомудров, и состоявшую в том, что перемены в умонастроении Пушкина произошли под влиянием беседы с императором, а это было именно то мнение, с которым осенью 1826 года сам Пушкин активно боролся; пуант пушкинских рассказов был иной и состоял в том, что сам он прежний, только судьба его переменилась. Поэтому ясно, что рассказ Веневитинова к Пушкину не восходит и вообще имеет другой смысл, определенный более поздними особенностями восприятия личности поэта, чем это имело место в сентябре 1826 года.
Вместе с тем рассказ А. В. Веневитинова обнажает связь между означенными выше сюжетами и третьим слагаемым «социальной репутации поэта» (термин В. Э. Вацуро) — сюжетом о разговоре с императором 8 сентября 1826 года.
Поскольку никто, кроме Николая и Пушкина, при этом не присутствовал, а к рассказу императора непосредственно восходит лишь одна версия этого сюжета (М. Корфа; записана была в 1848 году)[351], все остальные — около тридцати — так или иначе инспирированы Пушкиным[352]. В. Э. Вацуро обратил внимание на то, что версии рассказа об этом событии «варьируются, однако не противоречат друг другу»
