Пушкин. Изнанка роковой интриги - [90]

Такова закулисная сторона биографии поэта, которая по понятным причинам всегда ретушировалась, ибо с ней трудно увязать официальный образ государственного поэта – патриота. В этом смысле, вообще говоря, советское литературоведение могло найти в истории литературы истинных официальных патриотов отечества вроде Булгарина, Греча, Лобанова, с которыми, между прочим, у литературных бонз, связанных с тайными органами, было большее родство душ.

Стало ли мифотворчество историей сегодня?

Происходит нечто любопытное. В 1999 году исполняется двести лет со дня рождения Пушкина, и к юбилею уже идет вполне традиционная подготовка. В государстве, потерявшем ориентацию в пространстве и плывущем неизвестно куда без руля и без ветрил, кажется, только он, Пушкин, и остается прочным корнем культуры, на который можно опереться.

Значение Пушкина для России бесспорно, но ситуация, похоже, все еще двусмысленная. История, литература, искусство продолжают оставаться вовлеченными в политику, и очень трудно войти в берега. Мы живем в век изживания иллюзий, а Пушкина все еще укрывают от истины. Преувеличивая интернациональное значение Пушкина, должностные пушкинисты состояли при этой государственной религии, становились монопольными толкователями мыслей святого поэта, жрецами, ведающими Пушкиным, его рукописями и даже его родственниками.

В демократическом обществе делать это труднее, но пока любое нетрадиционное слово касательно святости Пушкина все еще встречается с неприязнью. Даже читатели, приученные к отфильтрованным сведениям о поэте, подчас нетерпимы. Вместо него, живого и бездонного в своих противоречиях, нам все еще предлагают некий плакат, иллюстрирующий указания начальства, или Пушкина – истинного христианина взамен старого образа Пушкина-атеиста. Видимо, до реального Пушкина мы еще не доросли.

1992

Тотальный экстаз, или С кого начинать летосчисление

Русская история до Петра Великого – сплошная панихида, а после Петра Великого – одно уголовное дело.

Федор Тютчев

Переименуем «русских» в «петровцев»?

Приближение к рулю очередного вождя гипнотически окрыляет передовую российскую общественность. Обещания улетучиваются, как утренний туман, будто и не витали в воздухе, контроль над умами крепнет. Вот-вот свежеиспеченный лидер широким жестом дозволит пишущей братии сравнивать себя с великими реформаторами прошлого и прежде всего с Петром Алексеевичем. Нам только дай: разукрасим так, что и родная мать не узнает. Все видят, как единодушная пресса быстренько склеивает имидж спасителя нации, за сим следуют тотальные выборы, и… тут у нас неизбежно возникают исторические ассоциации.

Описания русских царей, когда их много читаешь, действуют как промывка мозгов.

Какая таинственная сила побуждает верить, что новичок поможет не только бизнесу и пенсионерам, но и балеринам, и киношникам? Не охвачены упоением пока только последователи альтернативной любви.

Писатели, конечно, впереди. Стремление к истине мирно уживается с идолопоклонством, и это важная черта российского менталитета.

Будто в прошлом не выливали ушаты лести, а воз и ныне там. «История не роман, – писал Николай Карамзин, – и мир не сад, где все должно быть приятно: она изображает действительный мир»[436]. Добавлю: до тех пор, пока перо не коснулось главы государства. Тут сразу начинают течь слезы умиления. Молодой Пушкин, ухаживавший за женой Карамзина, по этому поводу иронизировал: воспевают-де «необходимость самовластья и прелести кнута». А сам?

С горечью приходится взглянуть на аллилуйную сторону сочинений гения, ибо именно он у нас все. «В Пушкине, – вспоминал Вяземский, – было верное понимание истории, свойство, которым одарены не все историки. Принадлежностями ума его были: ясность, проницательность и трезвость… Он не писал бы картин по мерке и объему рам, заранее изготовленных… для удобного вложения в них событий и лиц, предстоящих изображению…»[437]. Возникает, однако, вопрос: какое это – верное понимание? Верное с чьей точки зрения? И если под меркой и рамой Вяземский понимает установки сверху, как надо изображать исторические фигуры, то в свете этого интересно посмотреть, как независимый автор рисовал вождей.

Может ли поэт быть объективным, или, мягче, более объективным, чем историк? Оба, Карамзин и Пушкин, пользовались фактами из прошлого как фабульным источником. Предпочитавший холодное наблюдение государственный историограф Карамзин то и дело проявлял свою антипатию к Петру Великому, переступая через рамки официального апологетического мнения. Пушкин в большей степени стирал границу между историей и литературой. Белинский называет это «учено-художественной историей», имея в виду, что Пушкин соединял два таланта: историка и писателя[438]. А разве Карамзин не соединял? Очевидно, речь должна идти о процентах, о степени объективности, которая трудно измеряема, но в основе которой лежит обнаружение фактов или же утаивание их в угоду концепции.

Искажение истории в свою пользу необходимо властям на каждом витке развития государственности, чтобы самоутверждаться и приноравливать к себе менталитет нации. Особенно это касается такой традиционно важной движущей силы, как патриотизм, поддержанию которого исторические факты подчас мешают.