Пушкин. Изнанка роковой интриги - [100]

При жизни Пушкина научного интереса к нему не было; мифологические же ярлыки начали навешивать сразу: мистический «божественный дар», пошлый, как татуировка, троп «солнце русской поэзии» и, по случаю смерти, фрейдистский поиск врага, где с одной стороны – «невольник чести», а с другой – «свободы, гения и славы палачи». Лишь в 1844 году Белинский, описав на двухстах страницах (где треть текста цитаты) едва ли не все известные ему сочинения Пушкина, заметил, что хорошо бы уловить «тайну личности поэта» и «единый пафос его созданий». Он же призвал к тому, что после начисто проигнорировали: смотреть на Пушкина «с любовью, но без ослепления и предубеждений в его пользу или против него»[485]. Однако в течение следующих двух десятков лет после смерти интерес к поэту практически угас.

По распоряжению Николая Павловича, посмертное издание сочинений Пушкина финансировалось казной и было выпущено с чудовищными искажениями по части редактуры и цензуры. Первое научное издание протолкнули не правительство и не друзья поэта, а два генерала: Иван и Федор Анненковы. Будучи в приятелях со вторым мужем Натальи Николаевны генералом Ланским, они согласились купить у Натальи Николаевны два сундука пушкинских бумаг и уговорили своего младшего брата Павла Анненкова взяться за дело, сулившее большую прибыль.

Увлекшись жизнеописанием поэта, Анненков потерял чувство меры. Он писал, что Пушкин один развил художественный вкус русской публики, основал отечественную критику, пробудил в обществе интерес к истории, литературе, поэзии, даже, по Анненкову, расширил книжную торговлю.

Скандальная атмосфера вокруг живого поэта перешла по наследству к пушкинистам. Коллекционирование материалов о Пушкине начали, как известно, тот же Анненков и Петр Бартенев. Всю жизнь они ненавидели друг друга и спорили о том, кто из них имеет больше права публиковать показания очевидцев. Третьим можно считать Грота. Если бы не они, и особенно Анненков, Пушкин не достиг бы того величия, какое мы наблюдаем сегодня. Враждовали друг с другом П. Ефремов и П. Морозов, Морозов – с В. Якушкиным, М. Цявловский с Н. Лернером, П. Щеголев с В. Вересаевым и многими другими. Биографы ревновали Пушкина друг к другу сильнее, чем он ревновал Наталью Николаевну к Дантесу. «Порою кажется, – размышлял бежавший раньше других на Запад сотрудник Пушкинского Дома Л. Домгерр, – что слова Боратынского «людей недружная судьба» относятся именно к пушкинистам…»[486].

Особому статусу Пушкина в русской литературе способствовали три фактора: скандальность его жизни и смерти, популярность среди женщин и выгодность использования его имени для идеологических, политических, националистических, военных и других целей. Собственно тексты, то есть суть деятельности писателя, реальный вклад Пушкина в поэзию и прозу, как ни удивительно, оказались менее существенными, а иногда даже мешали: то насмешливая «Сказка о попе», то, наоборот, вера в Провидение, то наличие «вольнолюбивых» строк, то их недостаток.

Современные авторы вовсю пользуются ненормативной лексикой, а у самого создателя современного литературного языка, большого любителя матерка, по сей день эта часть фразеологии заменена многоточиями. Немудрено понять вздох Анненкова: «Так тяжело еще понимать нас иностранцам!» Российские же школьники без особого труда вписывают на место точек в сочинениях поэта выражения, изъятые целомудренными пушкинистами.

Случай с Пушкиным уникальный. В разные времена, а иногда и одновременно, его считали философским идеалистом, индивидуалистом, русским шеллингианцем, эпикурейцем и представителем натурфилософии, истинным христианином (то есть православным), монархистом, воинствующим атеистом, масоном, мистиком и прагматиком, оптимистом и пессимистом, революционером, просто материалистом и даже, в соответствии с марксистской идеологией, историческим материалистом.

В какой-то мере авторы всех этих точек зрения были правы. Духовный мир Пушкина, как заметил философ Семен Франк, «многослоен»[487]. Гений – всегда энциклопедист, и элементы интереса к чему угодно можно найти если не в изданных сочинениях, то в черновых рукописях или пометках на книгах домашней библиотеки. Но зачем государство с бюрократическим аппаратом, тайной полицией, борьбой классов, партий и наций до такой степени влезло в литературоведческие дела? Пушкин еще при жизни стал строкой госбюджета. Политическая конъюнктура слилась с лирикой. Одеяло поэта начали тянуть в разные стороны, на себя, буквально раздирать на части, что продолжается по сей день.

Фундаментальный вклад в построение мифолого-мистического образа Пушкина вложил еще Достоевский, придумав пушкинское мессианство и распространив его на русский народ, причем русские «всечеловеки» стали автоматически «пигмеями» перед Пушкиным. Фрейдисты объясняют эту маниакальную любовь к Пушкину тем, что мать Достоевского умерла через месяц после Пушкина и Достоевский перенес идеализацию матери на поэта, который стал для него заменой матери[488]. Советский миф о Пушкине, гордо отвергнув «реакционные» идеи Достоевского, взял их по существу как часть национально-религиозной утопии.