Пушкин и финансы - [29]
Особое покровительство, которое оказывал Инзов поэту, сказалось и на дальнейшем ходе дела в связи с его долгом. Пушкин появился в Кишиневе в начале марта 1821 г., однако полиция не спешила с возвращением к его делу. Только 21 апреля Бессарабское областное правительство приняло решение по поводу рапорта Кишиневской градской полиции от 14 января 1821 г., заметив кстати, что «коллежский секретарь Пушкин из Москвы уже возвратился и находится ныне в г. Кишиневе»[304]. 27 апреля был дан новый указ полиции о взыскании долга по заемному письму, после чего Пушкин, наконец, получил повестку от 29 апреля с предписанием явиться в полицейскую часть. Письменное показание с отказом от уплаты долга поэт дал в полиции 5 мая 1821 г.
Мотивировка отказа от уплаты долга уникальна для дворянского быта того времени: «Проиграв заемное письмо барону Шиллингу, – писал Пушкин, – будучи еще не в совершенных летах и не имея никакого состояния движимого или недвижимого, нахожусь в несостоянии заплатить вышеозначенное заемное письмо»[305]. Ссылка на несовершеннолетие (а оно заканчивалось с исполнением двадцати одного года) была с юридической точки зрения вполне оправданной. Но этого Пушкину показалось недостаточно! Заем почитался, говоря на языке закона, ничтожным, если обнаруживалось, что он, во-первых, безденежный, а во-вторых, произведен для игры с ведома о том заимодавца. Эти обстоятельства прояснялись в указах 1761, 1766, 1771, 1782 гг., что говорит о больших усилиях, которые предпринимались правительством для борьбы с азартными играми. Александр I относился к ним самым непримиримым образом и дважды, в 1801 и затем в 1806 г., издавал указы «об истреблении непозволительных карточных игр»[306]. Сделать это не удалось, да и борьба с ними велась весьма слабо. Что же касалось займов, произведенных по игре, то российское законодательство было последовательным и не делало никаких уступок (хотя уже в середине XIX века, вследствие размывания представлений о кодексе дворянской чести, нетерпимое отношение закона к сделкам по игре стало все чаще и чаще использоваться как уловка для уклонения от уплаты долга). Отрицательное отношение российского законодательства к игре отражалось в том, что происшедший по игре долг не мог быть взыскан не только первоначальным заимодавцем, но и третьим лицом, к которому перешло заемное письмо, в юридической терминологии, порочное с самого момента его выдачи. Поэтому Пушкин, давая показание о том, что заемное письмо было им проиграно барону Шиллингу, полностью уничтожал иск. Б.А.Язловский, коснувшийся юридической стороны займа в коллективной рецензии на издание «Рукою Пушкина» (1935), отметил случай с заемным письмом Пушкина 1819 г. как своего рода казус для дворянского правового быта, поскольку в то время карточные долги считались долгами чести[307]. Закон не мог споспешествовать заимодавцу в получении долга: это было личное дело должника – платить или не платить карточный долг. Кодекс же дворянской чести включал в себя такое понятие, как верность данному слову; его юридическим выражением было заемное письмо, засвидетельствованное самим должником[308]. В истории русского общества конца XVIII – начала XIX века известны случаи, когда в ходе судебных разбирательств всплывали обстоятельства выдачи долговых обязательств по карточным проигрышам, но, что важно, – по ходатайству родителей незадачливых игроков. И надо отметить, что родительские протесты против выплаты таких долгов вызывали негативный общественный резонанс.
Именно это обстоятельство заставляет пристальнее всмотреться в ситуацию с первым заемным письмом Пушкина 1819 г. На протяжении 1820-х – начала 1830-х гг. поэт неоднократно выдавал заемные письма после проигрыша в карты, причем на более значительные суммы. И ни разу после 1821 г. он не решился дезавуировать в полиции происхождение хотя бы одного из них! Более того, в конце 1830 г. всплыло еще одно заемное письмо барону Шиллингу от 8 февраля 1820 г. Пушкина, в тот момент все еще несовершеннолетнего. Шиллинг продал его некоему Серендену, а тот петербургскому ростовщику В. И. Кистеру. Письмо было на пятьсот рублей, что с процентами составило в 1830 г. тысячу рублей. Не платить долг было нельзя, поскольку заемное письмо было предъявлено к взысканию в момент, когда Пушкин занимался залогом в Опекунском совете своей части нижегородского имения. Между тем для совершения сделки по залогу требовалось разрешение претензий по всем долговым обязательствам. Когда 5 февраля 1831 г. в журнал Московского опекунского совета была внесена запись о выдаче Пушкину ссуды в 40 000 руб. под залог сельца Кистенева, то в ней особо оговаривалось, что тысяча рублей удерживается в Сохранной казне до выплаты долга Кистеру.
Почему же поэт не поступил со своим вторым заемным письмом периода несовершеннолетия так, как и с первым? Знаменитый русский писатель, в 1830 г. ставший женихом девушки из порядочной московской семьи, не мог позволить себе подобного шага. К тому моменту он был хорошо знаком с миром карточных игроков (в частности, Английского клуба), в котором заявлений в полицию о безденежности заемных писем не делали. Это было своего рода пятно на репутации молодого поэта, и мы должны с пониманием отнестись к этому эпизоду. Весной 1821 г. в его судьбе сошлось несколько линий. На решение Пушкина воспользоваться своим юридическим правом несомненное начальственное воздействие оказал Инзов (можно с уверенностью сказать, что, случись подобная история в Одессе, рядом с графом М. С. Воронцовым, поэт не решился бы дать показание с отказом от выплаты карточного долга). В правомерности подобного действия, по-видимому, пришлось Пушкина убеждать, и это привело к затягиванию всего дела о заемном письме. Инзов был наилучшим образом осведомлен о денежных делах поэта. Обратив к графу И. А. Каподистрии просьбу о возобновлении выплаты Пушкину жалованья как чиновнику Коллегии иностранных дел, Инзов писал в ней 28 апреля 1821 г.: «В бытность его в столице он пользовался от казны 700 рублями на год; но теперь, не получая сего содержания и не имея пособий от родителя, при всем возможном от меня вспомоществовании терпит, однако ж, иногда некоторый недостаток в приличном одеянии»
