Пуля для любимого - [3]

В Настином классе чуть ли не у трети ребят родители развелись, и она понимала, что это значит. Только вот сейчас никак не могла понять, что такое могло случиться с ее мамой и папой. Разводятся ведь люди, наверное, из-за того, что кто-то оказался плохим. Разве от хороших людей уходят? А ведь мама и папа — они оба хорошие, так как же они могут развестись?

Осторожно она спросила, боясь услышать утвердительный ответ:

— Мам… а вы с папой развелись, да?

— Да, доченька, — вздохнула мать, крепче прижав к себе худенькое тельце дочери с торчащими, как крылышки, лопатками.

— А это насовсем? — с робкой надеждой задала Настя следующий вопрос.

Ответ матери эту надежду разбил. Нужно было привыкать жить вдвоем.

Постепенно такая жизнь стала привычной, и Настя перестала ждать знакомого отцовского двойного звонка в дверь. Мечты о домашних чаепитиях втроем сменились другими…

Классу к третьему-четвертому девчонки начали оживленно шушукаться друг с другом, бросая кокетливые и внимательные взгляды на мальчишек. А те, казалось, не замечали этого интереса, однако то одного, то другого можно было видеть после уроков с двумя ранцами в руках. Да и записки, путешествующие по классу во время уроков, все чаще содержали не угрозы по адресу Вовки или Тольки, строящих из себя крутых, а полупризнания Маше или Даше в нежных чувствах — смешные, где робость граничила с нахальством.

Настя таких записок не получала. Она не обладала ни огромными синими глазами на фарфоровом бело-розовом кукольном личике, как Машка Щукина, ни сверхмодными шмотками, как Танька Елагина, ни знанием приемов карате и умением ездить на мотоцикле, как Ленка Шепитько… Ну и конечно, у нее не было ни богатого папочки, ни старшего брата-спортсмена, и одета она была чуть ли не дешевле всех в классе, хотя мать из сил выбивалась, чтобы дочка была не хуже других.

Тут еще как на грех разрешили в школу ходить не в форме, а кто во что горазд. Школьная форма Настю еще как-то выручала. Все равно, конечно, видно было, у кого предки побогаче, у кого — победнее, но хотя бы сильно в глаза не бросалось. Теперь же сразу было все ясно. А что могла Елена Павловна, Настина мама? Она не была ни завмагом, ни кем-то из первых кооператоров. А когда отменили талоны на продукты и на прилавках появилось практически все, но цены стали запредельными, стало совсем плохо.

Елена Павловна, всю жизнь проработавшая в ОТК на заводе, который делал что-то очень нужное для оборонки, стала получать сущие гроши, да и те платили нерегулярно. Пришлось ей еще в двух местах подрабатывать уборщицей, чтобы хоть как-то прокормиться. Алименты, которые платил ее бывший муж, тоже были копеечными. Правда, он изредка присылал переводы на небольшие суммы, но это, конечно, тоже не спасало. Выручала их только Настина бабушка, которая жила в деревне. Всю зиму они кормились овощами с огорода — правда, и ездить в Поповку Елене Павловне приходилось каждое лето, само-то на огороде ничего не вырастет, а бабке уже не под силу насажать, полить да прополоть картошку-морковку на всю семью.

Настя была гордой девочкой — а что еще остается бедным? И подлизываться к мальчишкам, навязываться им, как это делали две такие же нищие бедолаги из ее класса, она не собиралась. Да в конце концов, нечего себя с ними равнять. У тех двоих не было ничего, а у Насти было все, что она только могла пожелать — в ее собственном мире, конечно, в темноте под одеялом. Уже значительно позже один знакомый объяснил ей, что это какое-то философское направление — считать, что нет ничего ни реального, ни нереального. Мол, если ты себе очень хорошо, в подробностях что-то представляешь, испытываешь при этом все соответствующие эмоции, так какая разница, на самом деле это происходит или нет?

В чем, собственно говоря, разница, если ты и радуешься, и огорчаешься по-настоящему? Если ты чувствуешь прикосновение прохладной травы к босым ступням или нежного бархата платья к телу, если ты можешь как наяву уловить тонкий аромат одеколона, такого дорогого, что ты даже не знаешь его названия, если ты способна почувствовать сильную руку, обнимающую тебя за плечи — ты же все это чувствуешь, так зачем тогда искать неведомо чего, если можно просто все себе представить? Ну конечно, Настя не доходила до того, чтобы совсем отказаться от реальной жизни, однако мечты о том, что было для нее недостижимо (во всяком случае, пока), делали ее жизнь не такой унылой.

Так что свой прекрасный принц у Насти был. И не чета всем этим ее одноклассникам — у кого уши, как пельмени, у кого нос курносый, кто просто задохлик какой-то… Нет, у Настиного принца и с ушами, и с носом было все в порядке. Он был… ну, конечно, высокий, не может же принц быть коротышкой, с темными волосами, вьющимися крупными кольцами, с серыми глазами… Принц протягивал Насте руку и склонял перед ней голову в вежливом поклоне. Никаких тебе «Эй, подруга, ты чё вечером делаешь? Подгребай часам к шести, оттянемся по полной!»

Настя с принцем без конца бродили рядышком по аллеям парка, усыпанным желтыми и красными листьями, и старались наступать туда, где этот красно-желтый ручей был поглубже — так, чтобы шуршать погромче. Они весело смеялись, болтали обо всем на свете — о задачке по алгебре, об инопланетянах, о кошках. Да мало ли о чем могут беседовать двое людей, так хорошо понимающих друг друга! Можно и не разговаривать, молчать вдвоем тоже здорово. А потом, когда прогулка уже приближалась к концу, принц переставал смеяться, глаза его становились грустными. «Что с тобой?» — спрашивала Настя. И он, покраснев, чуть слышно отвечал: «Мне грустно расставаться с тобой даже до завтра».