Пульс памяти - [21]

Прямоугольная осьмушка, на которой в пропусках между текстом синеют чернила, неприятно шелестит.

Но убивает не шелест бумаги, а что-то другое. Мне кажется, что этот желтоватый листок обжигает руки. Или нет — он обжигает само сознание. Обжигает так, что оно пытается, но никак не может постигнуть написанное чернилами в пропусках.

«Умер от ран… похоронен… станция Кукотино…»

Вновь и вновь увязаю в написанном, в типографских и рукописных строчках, беспомощно складываю слово со словом…

Не складываются…

Бумага жжет все нестерпимее, и этот жар достигает, кажется, самых клеток мозга…

Мне уже двадцать и минуло три тягчайших года войны, но я впервые один на один с такой черной вестью. А главное, я никогда не думал, что могу вот так нежданно потерять отца. Хотя все еще шла война.

Я боялся, очень боялся его потерять, но все же не думал, что потеряю.

И вот — эта прямоугольная осьмушка лощеной бумаги, на которой, вперемешку с типографским текстом, синие чернила.

А в память, черточка за черточкой, живое лицо отца, минута за минутой — вся наша последняя встреча с ним…

…— Замполитрука второй роты — к комиссару батальона!

Команда эта перекатилась по линейке, от землянки к землянке дважды или трижды, пока дневальные не заметили, как я выбежал на тропку, что вела к штабу.

Мне еще нет восемнадцати, но колеса и моего времени уже вертятся по-военному. Уже более двух месяцев я курсант учебного батальона, звание мое — замполитрук, а место жительства — длинная, похожая на овощехранилище землянка. Только вместо отсеков в этой землянке двухъярусные нары по обеим сторонам, а с торцов — канцелярия и каптерка, ружейная пирамида и красный уголок. На нарах все еще (это значит те же два с лишним месяца) не матрацы, а хворост. В ружейной пирамиде не винтовки, а деревяшки.

Все фронту! Запасным полкам — потом.

В восемнадцать неполных лет я, кажется, могу (дайте только умение!) написать трактат о бренности людского бытия. Военная невзгода уже проехалась по мне и так и эдак: я не знаю, где мои отец, мать, два старших брата.

Они, разумеется, не знают, где я…

Брошена учеба… Дни и ночи — это строевая, тактическая, огневая и… землянка. Все, о чем мечталось, стало далеким и даже немного смешным.

Словом, за плечами восемнадцать лет, а на плечах… война. И угнетающая неизвестность.

А то, что известно и становится известным ежедневно, тоже угнетает. Сводки Совинформбюро напоминают непрекращающуюся жестокую игру в разочарование: какое направление, какой участок фронта разочарует больше…

А войска туда все идут и идут.

Отовсюду!

Из нашего полка, Н-ского запасного, — тоже.

Каждые три месяца несколько полнокровных маршевых рот спускаются от места нашего расположения к реке, идут по мосту в город, далее, окраинными улицами, — к вокзалу, а оттуда, эшелонами, — на фронт.

На передовую…

На передовую…

На передовую…

Рота за ротой… Эшелон за эшелоном…

— Замполитрука второй роты — к комиссару!.. — крикнул еще раз, уже за моей спиной, зазевавшийся дневальный.

«Зачем бы это?» — пытался я представить себе причину вызова, но ничто убедительное не приходило в голову. Да и времени на раздумье было не так уж много.

Штаб батальона, не столько срубленный, сколько наскоро сбитый домик, ютился на краю поляны. От землянок до него ходу пять минут. Я уложился, наверное, в три — что-то подгоняло меня, и я почти бежал.

Дверь к комиссару прямо с улицы, а там, за нею, я знаю, всего два шага до стола.

— Товарищ комиссар, замполитрука второй роты прибыл по вашему при…

Комиссар оборвал мой рапорт:

— Ваш отец здесь…

Из «титулованного» военного меньше чем за мгновение вынырнул восемнадцатилетний мальчишка. Слово «отец» сшибло с него все, во что он только что был «завернут», — от ранней «титулованности» (замполитрука, четыре треугольника на петлицах!) до той смешной и наивной рисовки, которая бывает свойственна юности. Вместо всего этого — почти детский вскрик, вызвавший улыбку даже на лице комиссара. Крик из двух переполненных волнением слов:

— Где он?!

Отец сидел на котомке у самой двери. Войдя, я не заметил его, а потом, подняв при докладе руку, заслонил его собственным локтем.

Комиссар кивком показал в сторону отца и снова (или мне только показалось?) улыбнулся.

Отец встал…

На меня смотрели сильно запавшие глаза, и я прочел в них не только радость, — во взгляде отца, сгустившись до немого крика, трудно скрываемое, угадывалось страдание. Это были и боли пережитого, и недуг, и крайняя человеческая усталость.

Мы обнялись, но отец уклонился от поцелуя в губы, и я понял: ожила «палочка Коха». Тот самый «дротик», что когда-то, движимая злобой бессилия, метнула в него смерть.

Отец догадался, что я подумал об этом, и, когда мы вышли из штаба, сказал:

— Да, сын, списали меня. По чистой. Как говорится, ни в седло уже, ни пёхом… Легкое подкачало.

Я растерялся, не зная, как быть дальше.

— А теперь… что же?.. Куда?.. Места наши когда освободят?

— А ты веришь — освободят?

Мне показалось странным, как отец произнес эти слова: в голосе ни сомнения, ни отчаяния и — пристальный, напористо спрашивающий взгляд:

«Ты веришь?..»

Я не понял его и удивился:

— А ты… не веришь?