Пульс памяти - [20]

И спрашивал, теперь уже сам себя проверяя и успокаивая:

— Аль не так?

У собеседника смягчалось и разглаживалось лицо, по-иному, с надеждой, даже с уверенностью звучало в ответ:

— А и верно, гляди ты…

И сейчас, в лязгающем и скрипучем вагоне, свои, сельские, опять рядом. Котомка к котомке. Тоже мрачны и задумчивы лицами. Откуда взяться веселым мыслям? А заговорит отец — прислушиваются. Да еще переспросят. И удовлетворенно поддакнут…

Один Захар Вовк отчужденно торчит в углу. По вывернутой губе медленно передвигается слизкий потухший окурок, брови насуплены так, что не видно глаз, а дряхлая, заляпанная жирными пятнами кепчонка съехала к затылку, обнажив низкий лоб и неожиданно красивые курчавые волосы.

Захар не зря отдалился. Вышел у них с отцом на станции, перед погрузкой, непредвиденно косой разговор.

Перед тем как забраться в вагон, Захар тронул за плечо отца:

— Не зря мы это? Ага…

— Что?

— Да в невесть куда трогаемся?

— Ты об чем, Захар?

— Немцы-то Новозыбков взяли, сказывают.

— Ну?

— Успеем ли выскочить? Может, остаться?

— А совесть тебе ничего не шепчет, Захар?

У Вовка дернулось лицо, скривилось.

— Совесть? Шепчет. Ага… Жену и детей, мол, пошто одних кидаешь?

— Есть еще другая совесть.

— Это какая же такая?

— Будто не знаешь. На какой Россия держится.

— А и не знаю.

— Скажи — забыл на всякий случай.

— Может, и забыл. Ага…

— Во-во… Со страху.

— Э, не-е… — уже с плохо сдерживаемой злостью протянул Захар. — Это у тебя страх: сыны один под одного в большевиках да в комсомолии. И сам ты хоть и не партейный, а нутро такое же. И всякий о том знает.

Отец удивился злости, с какой говорил Захар, и спросил, в упор приблизив к нему лицо:

— А помнишь, Захар, первый день?.. В сельсовете?.. Когда про войну из города позвонили?.. Помнишь, как ядрено ты тогда высказался?

— Штой-та не припоминаю.

— Так я напомню. «Расколошматим», — сказал ты про германца. Бедово так, со смешком выговорил…

— Может, и выговорил. Ага… Только не сам я то придумал. На газеты опирался. Опять же и песню такую слыхал — по громкоговорителю в городе, у Дома Советов, крутили. Мол, если завтра война… и прочее такое… Или ты хотел, чтоб я не верил газетам? Нашим, советским? И громкоговорителю заодно?..

Бессильная и почему-то вялая злость толкнулась отцу в горло, готовая выдавить ругательство. Но он сдержался. Медленно отодвинулся от Захара, сказал, осуждающе покачивая головой:

— В дезертирскую, значит, судьбину уверовал. Ну, ну. Что ж. Бывай. До встречи.

— А ну-к не свидимся? — перешел на язвительный тон Захар. — Вдруг я, скажем, не уцелею?

— Любой из нас может не уцелеть.

— Эт-т верно. Все под богом ходим.

— Все-то все, да разной походкой, — кинул уже с пол-оборота отец, первым поднимаясь в пустой и темный вагон.

А под утро в самом дальнем углу увидел знакомо мрачное лицо, оголенный сплюснутый лоб под курчавой шевелюрой и этот мокрый, передвигаемый языком по вывернутой губе окурок.

Но после первой же остановки пустым стал угол. Сошел Захар, как бы за водой, и не вернулся в вагон. Ночь напролет боролся, видать, сам с собой и не победил.

И опять пришла к отцу думка тех муторных бессонных ночей, которые провел он у крылечного косяка, во дворе. Только теперь она словно бы вспять разматывалась. И, разматываясь, открывала ему уже не воображаемое, а истинное: не могут быть крепостями и даже просто боевыми окопами мышиные норки да заборные щели. Потому как норы оттого и норы, что живут там мыши, а щели оттого и щели, что сквозь них не ходят, а ползают да протискиваются. Захар Вовк и сидящим в углу был кровной родней мыши, сидящей в норе. И сейчас опять же: идет ли он, едет ли, пугливо ли затаился, дожидаясь ночи, — все равно подобен он уже тому захлопнутому в загоне зверю, который в поисках выхода бежит и бежит по кругу вдоль одного и того же забора.

Долго ли пробежишь по этому кругу?..

…«Хлеб и хлеб…»

Опять по ту и другую сторону состава — выколосившиеся нивы. Уже в струнной, с вызвоном, зрелости, плавно-клонливые, жаждущие заботливо неутомимых рук.

И сколько ни видно в тряском полутемном вагоне глаз — все они переполнены одной и той же тоской. Извечно украшающей этих людей тоской по хлеборобскому труду.

Добрый, громкий, властно призывный голос у такого вот поля. Зеленоватые свои тона сменила незаметно нива на янтарные, с некой даже легкой розовостью. А там, где, вдруг круто упав под ветром, сгустится вся, — темно-золотой делается. И, налитая, поднимается медленно.

Отяжелела.

Приблизилась бы к бронзовеющему колосу шершавая, но чуткая ладонь, и он щедро, доверчиво, обрадованно высыпал бы свое сокровище — тугое, весомое, выпукло боковистое, с загарцем; гляди, хлебороб. Чувствуешь? Теплее твоей руки зерно. Звони же в страдный колокол. Пора! Урожай в закрома стучится. Полям — отдых, жерновам — работа…

И каждый колосок, ударяясь о руку, о лицо, о плечи заспешившего с поля человека, объятого радостно-тревожным нетерпением, заученно вызвонил бы усиками, как струнами, одно и то же:

Пора!..

Пора!..

Пора!..

Но хлеборобы ехали на войну.

9

…Бумага желтоватая, лощеная и как бы промасленная. Похожа на кальку.

Даже для «похоронных» не хватало хорошей бумаги.