Пульс памяти - [118]

Феоктистовна?.. Марья?.. Не та ли знакомая мне дежурная по станции?

И я спросил у Даметыча:

— А эта Марья Феоктистовна не на станции работает?

— Точно так. Там и работает, — тем же тоном отвечал старик. — И добре работает. Окромя всего другого, колхозу помогает. Но горе-то в ней сидит, сам посуди, какое. Потому она частенько… то есть не так чтобы часто, но все же… Знаешь… это… заливает горюшко свое. Водочкой, значит. Не до беспамятства, само собой, а так… для забытчивости. В поселковую чайную придет, угостится, значит, — и за песни. А поет она — травы поклонятся, право слово. Рукой обоймет голову, закинется, как от боли, и поет. Грустное все такое, протяжистое. Откуда и берет, не сказать.

Слушая Даметыча, я пытался представить себе Марию Феоктистовну поющей в чайной, но мне не удавалось это, она оставалась для меня такой, какою была два или три часа тому назад: пожилой, но молодоглазой, с привычкой откидывать жезлом на затылок форменную фуражку.

А в грустной закинутости я снова видел отца.

Видел его полусмежившиеся ресницы, лучистость зрачка между ними, подложенную под висок руку с протекшей между пальцами прядью темных волос, слышал родной голос:

Вы не вейтеся, русые кудри…

Травы стало меньше, и головки гвоздичек у могильного столбика засветились ярче. Алость цветков вдруг полнее отозвалась небу и воздуху, будто успела за эти минуты вновь зачерпнуть их утренней ясности…

Я достал из чемодана привезенную с собой горсть земли и высыпал ее на могилу, рядом с гвоздичками.

…Даметыч не уходил долго, а потом оставил меня одного. И весь остаток дня, до часа заката, я пробыл наедине с отцом, с растревоженной и оттого заново прояснившейся памятью о нем. Воспоминания, протекшие через меня там, у травяных холмиков на старом кладбище, протекшие бурно, отрывочно и болезненно, плыли теперь успокоенно, широко, плавно, как речка, вырвавшаяся из горных теснин на равнину.

5

Только начались на этот раз воспоминания не днями детства, а минутой, когда мы виделись в последний раз. По вешнему разливу реки скользила, отдаляясь, переправочная лодка, в ней сидели люди, среди которых был и мой отец, а со мной, как завещание, оставались только его слова:

«Что б ни случилось, сын, — будь самим собой. Не двои душу. Хоть там что… Потому как из половинок она целой уже не делается…»

Вспомнил я снова и братьев. Не раз еще, склоняясь над той же самой истершейся школьной картой, мы, трое сыновей погибшего солдата, отчетливо видели свои следы на земле.

И след отца тоже.

И этот, отцовский след был самым заметным. Потому что остался он не только там, где отцу довелось пройти, но и в каждом из нас.

Когда я спросил как-то у Федора и Василия, с какой минуты они наиболее ярко помнят отца, им не пришлось долго копаться в памяти. Перед Федором отец сразу же предстал идущим по нашему селу в колонне первомайской демонстрации. В руках у него флаг, древко которого он сам тщательно выстругивал и шлифовал; на груди, на выцветшей гимнастерке, красный бант. Вытянув флаг перед собой и высоко подняв его, отец пел.

И едва Федор сказал о том, что отец пел, как мы с Василием наперебой произнесли одну и ту же строку из любимой революционной песни отца:

…Красной цепью опояшем города…

И конечно же тоже увидели мысленно нашу сельскую праздничную демонстрацию, в первом ряду которой, всегда с флагом, ходил отец.

Колонна демонстрантов выстраивалась возле сельсовета, под украшенной лозунгами и цветами аркой, и, сопровождаемая ватагами мальчишек, проходила с песнями по всему селу. Из калиток выходили празднично одетые женщины, в хатах распахивались уличные окна. Многие присоединялись к демонстрации на ходу, колонна на глазах удлинялась, песня набирала силы, праздник переполнял село…

И память Василия отец распахнул в праздничный день. Василий, правда, не помнит, какой это был праздник, ему памятно только состязание взрослых мужчин в «журавки», как называлась у нас эта игра в мяч. Впрочем, нет, Василий помнит отца еще и накануне того весеннего дня, помнит его сидящим у окна с шилом, иглой и шпагатом в руках. Отец готовил для игры крепкий плетеный мяч: круглый кусок цельной резины обтягивался груботканой материей и оплетался жестким шпагатом.

Игра затеялась к вечеру, посмотреть на нее высыпало полсела. Отец первым вышел к черте. Поднял одну биту — легка; попробовал на вес и в замахе вторую — тоже отложил; третья, видать, пришлась ему по душе, он удовлетворенно тряхнул головой, волосы прядями упали на лоб, и он еще одним порывистым движением головы откинул пряди, кивнул напарнику, вынося одновременно в левшацкий замах биту.

Мяч подброшен, отец изо всей силы ударяет по нему — и вот уже все следят за полетом едва видимой в вышине точки. Никто не решается выбросить ей навстречу руки, мяч сплетен туго, крепок как камень. Поймаешь — огнем обожжет ладони.

И опять удар за отцом.

И третий.

И четвертый…

Но смельчак все же находится, навстречу падающему сверху мячу вытянулись жилистые руки, подставлены широченные ладони. Никто не заметил, как вышел на поле новый игрок. Это был Андрей Качанков. Поймав мяч, он поморщился: «Ну и сплетено. Железяка, а не мяч…»