Пульс памяти - [116]

А напротив воротец и калитки, через дорогу, стоял рубленый домик. В окне его мелькнуло детское лицо. Когда же я подошел ближе, за стеклом возник еще и силуэт женщины. Ее глаза приблизились к стеклу чуть выше детской головки, и оба лица были удивительно похожи одно на другое. Похожи, скорее всего, любопытством и легкой размытостью черт.

А в следующий миг я вошел на кладбище.

Мне показалось, что калитка, когда я ее открыл, свистяще скрипнула, и я не сразу понял, что это был высвист иволги. Через секунду он повторился.

А уже со следующего мгновения я ничего не слышал и не видел, кроме кладбищенской тишины и узкой могильной аллейки. Впереди меня, справа и слева, виднелись ряды холмиков, тоже успевших порасти травой, но с более высокими столбиками и не такими облезлыми табличками. Аллейка упиралась в самодельный деревянный обелиск (видимо, тот самый «памятничек на всех», о котором говорил Игнат) и, обогнув его с обеих сторон, уходила дальше.

Мне нужно было сделать первый шаг в какую-то сторону. К какому-то ряду. В направлении какой-то могилы. Первый шаг к новой, теперь уже действительно последней надежде. Некрашеные, потемневшие от времени столбики словно замерли в ожидании моего решения. Мне почудилось, что всем им не безразлично, какому из имен я поклонюсь первому. И они нетерпеливо ждали моего первого шага.

И стального цвета деревянный обелиск, увенчанный красной жестяной звездой, чудилось, тоже ждал.

И холмики ждали.

И таблички.

И особенно ждали те… там… в земле: к какой из вечных постелей я подойду вначале?

А если среди них лежит и отец, то, значит, никто не ждет так моего первого шага, как он.

Семь лет ждал он моего прихода…

Осколок или пуля, ударившие его в грудь, отняли у него не только жизнь. Ибо убили не просто солдата, они убили отца и, значит, отняли у этого человека и другую великую радость: увидеть после страшной войны продолжение своей жизни — родных сыновей.

Теперь вот один из сыновей пришел. И стоит у ворот кладбища, у начала могильных рядов. А они, лежащие в земле, ждут.

И он, отец, ждет…

Я так взволнован, что, забыв обо всем на свете, думаю об отце как о живом. Мне даже кажется, что я пришел не на кладбище, а в госпиталь, где все они, вот эти названные на табличках люди, лежат в зеленых бинтах. Они все видят меня, а я не могу различить их по лицам. Потому что у них все, все закрыто зелеными бинтами. Кроме узеньких щелочек для глаз. И все эти забинтованные землей и зеленью люди видят меня, а я их не вижу.

Но одна пара глаз смотрит на меня по-особому: для нее не просто любопытно увидеть, куда, к кому я шагну. Для этих глаз, смотрящих на меня сквозь щелочку в бинте, очень важно, чтобы я шагнул именно к ним. Семь лет они ждали этой минуты…

Вспышка мысли — мгновение, крохотная частичка времени, но в повествовании, какое она всю жизнь неутомимо складывает, это целая строка.

Такой строкой была и эта моя мысль о том, что отец ждал меня.

Возникнув и отлив строку, мысль тотчас же сместилась куда-то в сторону, как в небытие, отодвинув собой и строку.

Кто когда прочтет ее?..

Я прочел ее, вернее, перечитал сызнова очень скоро. Может быть, меньше чем через минуту. Пауза между первым и вторым чтением измерялась несколькими шагами, от ворот, где я стоял, до могилы, к которой я, неведомо чему повинуясь, подошел.

Вторая могила во втором ряду, справа… На столбике две таблички. И холмик заметно шире других. Значит, под ним двое. И один из них…

Глаза мои заметались между табличками, знакомое, родное спорило с незнакомым.

Сначала я увидел имя и отчество. Затем — год рождения и дату захоронения. Мне казалось, что я взял в руки отцовский паспорт. Но что-то словно застряло соринкой в глазу.

Что бы это могло быть?..

И только тут я сообразил, что в фамилии искажены буквы.

Но я уже знал самое главное: я знал, что стою у могилы отца.

Было очень больно в груди. И, кажется, во всем теле тоже. Все окружающее как бы дрожало, сотрясалось. Это посеяло в глазах влажную рябь, мешающую правильно и четко видеть предметы. Аллейка, трава, столбики, буквы на табличках — все поплыло, затуманилось, стало ускользать, смешиваться одно с другим, терять очертания.

А я был бессилен и перед болью своей, и перед этим влажным туманом… «Он ждал», — вернулась из небытия строка и, прочитанная сызнова, подкосила у меня колено…

4

Дед, взлохмаченный, изможденный — он напомнил мне Мельника из «Русалки», — появился нежданно, словно возник из-под земли. Я увидел его, поднявшись. Лицо мое еще хранило касание могильной травы, когда, поклоняясь праху, я припадал губами к холму, и я весь будто еще откуда-то не вернулся в самого себя — и тут эта худенькая, дряхлая фигурка перед глазами…

Старик стоял у изголовья соседней могилы, в одном или полутора шагах от нее, и, щурясь, сочувственно смотрел на меня.

Когда я поднялся, он чуть заметно, с печалью, кивнул мне головой, как будто мы были знакомы.

И молчал.

Он, видно, ждал, когда я закончу все, что должен сделать.

А я не очень-то и знал, что нужно делать в такие минуты, с чего начинать. Я даже не сразу вспомнил о цветах, которые лежали в моем чемоданчике. Я вспомнил о них, лишь посмотрев на сочувственно безмолвную фигурку старика, на его морщинистое лицо и в бесцветную матовость глаз, которые словно бы подсказали мне, что нужно положить на могилу цветы.