Пульс - [68]

Мама не переставала нас поражать. Я знаю, что больные, страдающие рассеянным склерозом, меньше подвержены депрессиям, чем пациенты с другими формами дегенеративных заболеваний, но все равно. В нашем присутствии она не храбрилась, не сдерживала слез, не пыталась отпускать шутки, чтобы нас подбодрить. Она трезво расценивала происходящее, не прятала голову в песок и не зацикливалась на своем недуге, который грозил отнять у нее чувственные восприятия, одно за другим. С нами она говорила о своих насущных делах — и о наших тоже. Ни разу не упомянула Дженис и не обмолвилась, что мечтает о внуках. Ничем нас не загружала, не требовала обещаний на будущее. Наступил этап, когда она резко обессилела; каждый вздох давался ей, как подъем на Эверест; тогда я подумал, не стремится ли она в Швейцарию, где в приличной клинике можно покончить с этим раз и навсегда. Но нет, она бы ни за что не стала обременять нас такими просьбами. Это лишний раз подтверждало, что она по мере сил сама держит под контролем свой уход из жизни. Это она велела нам подыскать хоспис и настояла, чтобы мы поместили ее туда как можно скорее, потому что в критический момент там могло не оказаться места.

Чем серьезнее проблема, тем меньше о ней говоришь. В смысле, говоришь вслух. Потому что существует сам факт и твое ощущение этого факта. Больше ничего. Мой отец, когда у него началась анозмия, смог оценить свое состояние под соответствующим углом зрения и найти в нем положительные стороны. Но мамина болезнь выходила за эти рамки, за все пределы разумного; она стала всеохватной, глухой и оглушающей. Никаких примиряющих аргументов не было. И не потому, что мы не находили слов. Слова можно найти всегда — одни и те же, самые простые. Мама умирает, но отец ее теряет. Я неизменно ставил здесь «но», а не «и».

Как ни странно, мне позвонила Дженис.

— Услышала про твою маму — какое несчастье.

— Да.

— Какая-нибудь помощь нужна?

— Кто тебе рассказал?

— Джейк.

— Значит, ты с ним встречаешься?

— Я с ним не встречаюсь, если тебе интересно знать.

Но в голосе у нее прозвучали игривые нотки, как будто ей даже теперь хотелось вызвать мою ревность.

— Нет, мне неинтересно.

— Однако же ты спросил.

А ты не меняешься, подумал я.

— Спасибо за сочувствие, — сказал я подчеркнуто официально. — Нет, помощь не нужна и навещать не надо.

— Ну-ну.

* * *

Когда умирала мама, лето выдалось жарким, и отец ходил в своих рубашках с короткими рукавами. Стирал вручную, а потом неловко отпаривал утюгом. Однажды при мне он выбился из сил, безуспешно пытаясь расправить кокетку на узком конце гладильной доски, и я ему сказал:

— Знаешь, сорочки можно сдавать в прачечную.

Даже не взглянув в мою сторону, он продолжал биться с влажной материей.

— Мне приходилось слышать, — выговорил он после долгого молчания, — о существовании такой услуги.

Снисходительный отцовский сарказм был, по общим меркам, равносилен взрыву ярости.

— Извини, пап.

— Очень важно, — сказал он, — чтобы она видела меня опрятным и подтянутым. Если я перестану за собой следить, она заметит и решит, что у меня опустились руки. Этого нельзя допустить. Потому что она расстроится.

— Верно, пап.

Меня будто отчитали, как мальчишку, — впервые в жизни.

Потом он присел рядом со мной; я выпил пива, он накапал себе виски. Мама уже три дня лежала в хосписе. К вечеру она взглядом отправила нас домой.

— Между прочим, — начал отец, опуская стакан на картонную подложку, — меня всегда огорчало, что мама не любила Дженис.

Нам обоим резануло слух прошедшее время.

— Не любит, — с запозданием поправился он.

— Не знал.

— Вот как. — Отец помолчал. — Извини. Что уж теперь… — Он не стал продолжать.

— А из-за чего?

У него сжались губы — думаю, так происходило всякий раз, когда он слышал от клиента какую-нибудь необдуманную фразу, скажем: «Да, я действительно был на месте преступления».

— Говори, папа. Из-за той истории? С проколом шины?

— Что еще за история?

Значит, мама ему не сказала.

— Мне-то она всегда нравилась. Такая… неуемная.

— Вот-вот.

— Мама говорила, что рядом с Дженис все чувствуют себя виноватыми.

— О да, это у нее здорово получалось.

— Она маме на тебя частенько жаловалась — что ей, мол, с тобой очень тяжело — и как-то давала понять, что виновата в этом твоя мама.

— Пусть бы спасибо сказала. Если бы не мама, я бы ей показал, что такое «тяжело». — (Еще одна оговорка, рожденная усталостью.) — Если бы не вы с мамой.

Отец не обиделся и отхлебнул виски.

— Что-то еще, папа?

— Разве этого не достаточно?

— По-моему, ты недоговариваешь.

Отец улыбнулся:

— Да, из тебя бы следователь получился — что надо. Ну, было дело, когда у вас уже… к концу… когда Дженис уже была не в себе.

— Так выкладывай, хоть посмеемся вместе.

— Она сказала маме, что у тебя заметны признаки психопатии.

Может, я и усмехнулся, но уж точно не рассмеялся.

* * *

Мы столько времени провели у больничной койки, а потом и в хосписе, что я уже не помню, кто нам это рассказал: когда человек умирает, все функции его организма отказывают одна за другой, но дольше всего держатся слух и обоняние. Мама теперь лежала без движения; каждые четыре часа ее переворачивали. Она уже неделю не разговаривала и не открывала глаза. Утратив глотательный рефлекс, она дала понять, что отказывается от кормления через зонд. Умирающее тело может достаточно долго существовать без пищевых вливаний.