Пульс - [43]

В силу привычки и благоразумия живописец собирался задуть свечи, но передумал и оставил гореть. Они ведь перешли к нему в собственность — точнее сказать, ему вот-вот предстояло за них расплатиться. В кухне он вымыл кисти, собрал походный этюдник, а после отправился седлать лошадь и приторачивать к упряжи маленькую тележку. Похоже, кобылке, как и ему самому, не терпелось унести отсюда ноги. Из ворот конюшни виднелись окна гостиной, озаренные язычками пламени. Он вскочил в седло, пустил кобылку рысью и подставил лицо холодному ветру. На рассвете, уже через час, горничная забежит прищипнуть фитили — не пропадать же добру — и увидит готовый портрет. Оставалось надеяться, что на небе есть живопись, а главное — что на Небе есть глухота.

Кобылка, не ведавшая, что ей суждено быть запечатленной на его последнем холсте, сама вышла на тропу. Особняк мистера Таттла остался далеко позади. Лесная чаща содрогнулась от вопля.

Соучастие

Когда на меня в детстве нападала икота, мама приносила ключ от черного хода и, оттянув воротник моей рубашки, бросала мне за шиворот холодный металл. В ту пору я считал, что это обычная медицинская — или материнская — процедура. И лишь гораздо позже стал задумываться, почему это средство оказывалось действенным: то ли потому, что отвлекало внимание, то ли потому, что имело под собой клиническую основу — то есть одно ощущение непосредственно воздействовало на другое.

В возрасте двадцати лет, когда я был отчаянно влюблен в замужнюю женщину, ни сном ни духом не ведавшую о моей преданной страсти, у меня началось кожное заболевание — уже не помню, как оно называлось. Все тело, от запястий до щиколоток, багровело, чесалось так, что каламиновый лосьон уже не помогал, потом начинало слегка шелушиться, а затем полностью облезало, как у линяющей рептилии. Я крошился на рубашку и брюки, на простыни, на ковер. Шелушение и зуд не распространялись на кисти рук, ступни и паховую область. Врача я не спрашивал, откуда такая напасть, и той женщине в любви не признался.

После развода мой приятель Бен, врач по профессии, предложил мне показать ему руки. Я спросил, не возвращается ли современная медицина к хиромантии — вернулась же она, скажем, к пиявкам; и, если уж на то пошло, долго ли ждать нашествия астрологии, магнетизма и теории первоначал. Он ответил, что, по его мнению, цвет моих рук и кончиков пальцев выдает злоупотребление алкоголем.

Через какое-то время, сбавив обороты, я заподозрил обман и спросил, не припугнул ли он меня для прикола или просто от балды. Он повернул мои руки ладонями вверх, одобрительно кивнул и объявил, что теперь начнет подыскивать незамужнюю медичку, которая, если повезет, отнесется ко мне без отвращения.

* * *

Вторая наша с ней встреча произошла на вечеринке, которую устраивал Бен; она пришла с мамой. Вы когда-нибудь видели, чтобы мать и дочь вместе тусовались — и выясняли, кто кому нужнее? Дочка, мол, выводит мамочку в гости, а мамочка следит, чтобы к дочке не клеился кто попало. Скорее и то и другое. Даже если они изображают задушевных подружек, в их поведении обычно сквозит легкий напряг. Недовольство либо остается невысказанным, либо подчеркивается за счет вытаращенных глаз, презрительной гримасы и брошенного вскользь: «Ей до меня никакого дела нет».

Мы стояли тесным кружком; четвертого участника моя память не сохранила. Она оказалась напротив меня, ее матушка — слева. Я старался быть самим собой (понимайте, как хотите) и хотя бы производить удобоваримое впечатление, если не любезничать. Любезничать, разумеется, с мамашей; у меня не хватало духу любезничать с моей избранницей напрямую — во всяком случае, на людях. Не помню, о чем у нас был разговор, но все, похоже, шло гладко; возможно, благодаря ныне забытому четвертому участнику. Точно помню одно: она опустила правую руку вдоль туловища и, когда я без всякой задней мысли посмотрел в ее сторону, незаметно показала, что хочет курить — ну, вы знаете этот жест: указательный и средний пальцы вытянуты и слегка разведены, а другие пальцы скрыты за ладонью. Мне подумалось: если медичка курит — это уже неплохо. Не прерывая беседы, я достал пачку «Мальборо-лайт» и ощупью (все мои действия совершались на уровне пояса) вытащил одну сигарету, положил пачку в карман, взял сигарету за фильтр, завел руку за мамашину спину и почувствовал, как сигарету взяли у меня из пальцев. Заметив легкое замешательство с ее стороны, я опять полез в карман, достал плоскую книжечку спичек, взял за серную полоску, передал туда же, дождался, чтобы ее взяли у меня из пальцев, увидел, как она зажгла сигарету, затянулась, опустила клапан книжечки в исходное положение и вернула мне спички за маминой спиной. Я деликатно принял их тем же концом, которым передавал.

Уточню: мать все прекрасно понимала. Но ни словом, ни вздохом, ни укоризненным взглядом не заклеймила меня как отравителя. Я тут же к ней проникся, решив, что она одобряет такое понимание между мною и своей дочерью. Не исключено, что она придержала свое неодобрение по стратегическим мотивам. Но меня это не волновало, точнее, я не собирался париться по этому поводу — проще было думать, что она одобряет. Но суть не в том. Мамаша — это так, между прочим. Главное — те три момента, когда некий предмет переходил из одних пальцев в другие.