Пульс - [45]

Но никто нам не объяснил, что значит разбитое сердце.

* * *

Заметили — я тут употребил слово «соучастие»? Мне нравится это слово. Невысказанное понимание между двумя людьми, какое-то предчувствие, если угодно. Первый признак того, что вы, очевидно, друг другу подходите, но еще не приступили к нервозному и занудному выяснению «общих интересов», схожести метаболизма, сексуальной совместимости и желания иметь детей — и прочим способам нашей сознательной аргументации подсознательных решений. Позднее, оглядываясь назад, мы начинаем романтизировать и восхвалять первое свидание, первый поцелуй, первое совместное путешествие, но по большому счету гораздо важнее то, что предшествовало этим зримым событиям, — тот миг, когда возникает даже не мысль, а пульсация, которая твердит: «да, похоже, она» или «да, похоже, он».

Через несколько дней после той вечеринки я попытался объяснить это Бену.

Бен — любитель решать кроссворды и рыться в словарях, буквоед. Он мне ответил, что «соучастие» определяется как совместная вовлеченность в преступную, греховную или предосудительную деятельность. И всегда предполагает низменные помыслы.

Но я предпочитаю свою собственную трактовку. В моем понимании, речь идет о добрых помыслах. Мы с нею были взрослыми людьми, ничем не связанными, способными к принятию решений. Кто в такой ситуации замышляет плохое, скажите на милость?

* * *

Я пригласил ее в кино. У меня еще не сложилось определенного мнения о ее темпераменте и привычках. То ли пунктуальная, то ли безалаберная, то ли покладистая, то ли с гонором, терпимая или жесткая, веселая или склонная к депрессиям, разумная или с приветом. Вероятно, это примитивные рассуждения; а кроме того, понять другого человека — не значит расставить галочки, выбирая правильный ответ. Ведь жизнерадостность не исключает склонности к депрессиям, а покладистость — гонора. Сейчас речь не о том: просто я тогда еще не уяснил для себя склад ее характера.

Был холодный декабрьский вечер; мы подъехали к кинотеатру каждый на своей машине, потому что она в тот день дежурила и ей на мобильный в любую минуту мог поступить сигнал из больницы. Я смотрел фильм и одновременно наблюдал за ее реакцией: улыбнулась, замерла, прослезилась, содрогнулась от жестокости — все это были беззвучные сигналы, которые я принимал к сведению. Отопление в кинотеатре оставляло желать лучшего, и, сидя рядом с ней, соприкасаясь с ней локтями на подлокотнике, я невольно чертил мысленную стрелку вовне — от себя к ней. Рукав сорочки, свитера, куртки, плаща, жакета, джемпера — а что потом? Больше никаких преград на пути к телу? Значит, нас разделяло шесть слоев, максимум семь, если у нее под джемпером была надета блуза с длинным рукавом.

Фильм закончился; ее мобильный ни разу не завибрировал; мне понравился ее смех. Когда мы вышли на улицу, было совсем темно. На полпути к парковке она вдруг остановилась и протянула мне левую руку ладонью вверх.

— Смотри, — сказала она.

Я не понял, что должен был высмотреть: доказательство пристрастия к алкоголю? Линию жизни? Приблизившись вплотную, я заметил — в свете проносившихся мимо автомобильных фар, — что кончики ее указательного, среднего и безымянного пальцев слегка пожелтели.

— Двадцать ярдов без перчаток, — сказала она. — И вот пожалуйста.

Как-то она назвала этот синдром. Его вызывало нарушение кровообращения: на холоде жизненно важные органы снабжались кровью нормально, а конечности — еле-еле.

Перчатки у нее нашлись: как сейчас помню, темно-коричневые. Натянула она их как попало, а потом расправила каждый палец. Мы двинулись вперед, обменялись мнениями о фильме, остановились, заулыбались, остановились, разошлись; моя машина была припаркована ярдов на десять дальше. Собираясь отпереть дверцу, я оглянулся. Она по-прежнему стояла на тротуаре, уставившись в землю. Немного выждав, я заподозрил неладное и направился к ней.

— Ключи от машины, — сказала она, не глядя в мою сторону.

В тусклом свете фонаря она рылась в сумочке, пытаясь не столько разглядеть там ключи, сколько отыскать их на ощупь. Через некоторое время она с неожиданной злостью выпалила:

— Давай, ты, дубина.

Сперва я подумал, что это адресовано мне. Потом допер: она злилась только на себя, раздражалась на себя одну и досадовала еще сильнее оттого, что я стал свидетелем ее оплошности, а возможно, и вспышки гнева. Но в моих глазах она от этого не проиграла. Пока я наблюдал за ее поисками, произошли две вещи: на меня нахлынуло чувство, которое можно было бы считать нежностью, не будь оно столь яростным, а кроме того, мой член резко увеличился в размерах.

* * *

Я вспомнил, как в зубоврачебном кабинете мне впервые в жизни сделали укол: дантист вышел и отсутствовал, пока не подействовала анестезия, а потом неожиданно вернулся, сунул палец мне в рот, провел по основанию больного зуба и спросил, чувствую ли я хоть что-нибудь. Мне вспомнилось, как затекают от долгого сидения скрещенные ноги. Вспомнились рассказы о врачах, которые загоняют пациенту в ляжку иголки, а ему хоть бы хны.

Меня интересовал только один вопрос. Будь я понаглее, накрыл бы своей правой рукой ее левую, нежно, ладонь к ладони, палец к пальцу, в любовном касании, соединил бы кончики наших указательных, средних и безымянных пальцев — почувствовала бы она хоть что-нибудь? Что испытывает человек — хоть я, хоть она, — когда ничего не чувствует? Она видит мою руку на своих пальцах, но ничего не чувствует; я вижу свою руку на ее пальцах, ощущаю их и при этом знаю, что она ничего не чувствует?