Пульс - [27]

— Блестяще, Дик. Есть предложение принять.

— Ты решил принять Дика? Не иначе как ты заделался директором проктологического узла.

— Замолчите, мальчики. От этого резюме веет мужским шовинизмом.

— А ты сможешь предложить нам женское резюме?

— Не горю желанием.

— Ты намекаешь, что резюмировать — презренная мужская забава?

— Не самая одиозная. Хотя в моем резюме было бы отмечено, что мужчины, рассуждая о вещах, которые вызывают у них комплекс неполноценности, становятся пассивно-агресивными.

— «Пассивно-агрессивными»? Ненавижу это слово, или выражение, или что это. Могу предположить, что в девяноста или девяноста пяти случаях из ста оно встречается в женской речи. Мне даже неясен его смысл. Вернее, неясно, какой смысл в него вкладывают.

— А как мы говорили, когда этого выражения еще не было?

— Может, «воспитанный»?

— «Пассивно-агрессивный» относится к психологическому настрою.

— И «воспитанный» тоже. Причем к нормальному настрою.

— Неужели кто-нибудь всерьез считает, что если бы нам сейчас, метафорически выражаясь, подали традиционный портвейн и дамы удалились в гостиную, они бы в своем кругу стали беседовать о любви, а мы в своем — о сексе?

— В детстве, еще ничего не зная о девочках, я мечтал о них точно так же.

— Точно так же, как и о мальчиках?

— Пипец. Конечно нет — точно так же, как о любви и о сексе.

— Не орите. Тише вы.

— Вы согласны, что в чувственной сфере это явление не имеет себе равных? Страстное желание секса и любви, когда ни то ни другое еще не изведано?

— Как сейчас помню. Казалось, вся жизнь… без этого рухнет. Вот что такое страдание.

— Однако эта проблема решилась сама собой. Все мы познали и секс, и любовь, а некоторые даже одновременно.

— А теперь нам пора надеть плащи и двигаться к дому, и там мы познаем либо одно, либо другое, а в следующий раз устроим показ рук.

— Или сокрытие рук.

— Как дети, честное слово.

— Это можно считать пассивно-агрессивным поведением?

— Если будешь напрашиваться, я тебе сейчас покажу, что такое пассивно-агрессивное поведение.

— Не утруждайся, любимая.

— Знаете, сегодня первый вечер, когда я не стремлюсь уйти раньше других.

— Давайте уйдем все вместе — дадим возможность Филу и Джоанне за уборкой перемыть нам косточки.

— Вообще-то мы не имеем такой привычки.

— Честно?

— У нас есть определенный ритуал. Фил убирает со стола, а я загружаю посудомоечную машину. Включаем музыку. Я мою в раковине то, что не влезает в машину, Фил вытирает. Нам некогда сплетничать.

— Какие образцовые хозяева. В самом деле, Тримальхион и миссис Куикли.

— Джо другое имеет в виду: сегодня мы уже наговорились. Перемывать вам косточки будем с утра, когда сядем завтракать. За обедом продолжим. А в этот раз — пожалуй, еще и за ужином.

— Фил, паразит.

— Надеюсь, вы не за рулем.

— Я никому не доверяю рулить. Только себе.

— Ты серьезно?

— Я похож на идиота? Пешком прогуляемся или такси возьмем.

— Но сначала постоим на тротуаре и перемоем вам косточки.

— Скажите честно: это действительно был язык?

— Конечно.

— Но я не ем язык.

Заперев дверь, Фил поставил диск Мадлен Пейру, подкрался сзади к жене и чмокнул в тесемку от фартука, поднялся в темную спальню, осторожно подошел к окну, увидел гостей, стоящих на тротуаре, и дождался, чтобы они рассеялись в темноте.

Вторжение

Когда они с Кэт расстались, он хотел примкнуть к движению «Бродяги», но этот шаг слишком явно выдал бы его тоску. Сразу пошла бы волна:

— Привет, Джефф. Слышал я про ваши дела. Жаль, конечно. Сам-то как?

— Да все нормально. Вот, записался в «Бродяги».

— И правильно сделал.

Он знал, что будет дальше: получаешь очередной номер журнала, смотришь рубрику «Приглашаются все желающие»: сбор в субботу, 12-го, на парковке у методистской церкви (с юго-вост. стороны) в 10.30; с вечера чистишь туристские ботинки, готовишь сэндвич, потом еще один — на всякий случай, прихватываешь заодно второй мандарин и едешь к месту сбора (приказав себе не раскатывать губу) с душевным трепетом. Душа трепещет в ожидании оплеухи. Потом совершаешь однодневный поход, бодро прощаешься с попутчиками, едешь домой и за ужином приканчиваешь невостребованный сэндвич и мандарин. Тоска смертная.

Конечно, он не собирался отказываться от горных прогулок. Почти каждые выходные, почти в любую погоду он выбирался на природу в туристских ботинках, с рюкзаком за спиной, не забывая фляжку с питьевой водой и карту местности. Обходить стороной их общие маршруты он тоже не собирался. Да и потом, что значит «их общие»: это же не собственность; а хоть бы и так — раз пройдя этими путями в одиночку, он мог застолбить их для себя. Она ведь не купила окружную дорогу из Калвера: берегом Дервента, через лесной массив Фроггатт — в Гриндлфорд, по желанию — небольшой крюк до Грауз-Инн с остановкой на обед, потом дальше, мимо круга больших камней, летом скрытого папоротниками, и, наконец, к потрясающему горному ущелью Кербар-Эдж. Все это ей не принадлежало, равно как и никому другому.

Потом он делал запись в блокноте: «2 ч. 45 мин.». Они с Кэт еле-еле укладывались в «3 ч. 30 мин.», а когда сворачивали перекусить в «Грауз», теряли еще полчаса. С возвратом к холостяцкой жизни получаешь, кроме всего прочего, и такое преимущество, как выигрыш во времени. Быстрее ходишь, быстрее добираешься до дому и выпиваешь банку пива, быстрее съедаешь ужин. Секс в режиме самообслуживания тоже заканчивается быстрее. Высвобождается уйма времени — для одиночества. Гони прочь эти мысли, твердил он себе. Не будь слюнтяем; самое большее, что тебе дозволено, — это легкая грусть.