Пух чертополоха - [7]

Мейбл, очарованная душа да еще с писательским воображением (определенного, разумеется, рода), расчувствовалась и тут же настрочила ей длиннющее письмо с сантиментами. Оно‑то и привело Каролину в Нью–Хейвен в последний раз. Ответ от нее пришел с нового, как обычно, адреса в Нью–Йорке (что, конечно, натолкнуло меня на размышления, кто бы это мог быть на сей раз). Пришел ответ, а через несколько недель и Каролина предстала перед нами собственной персоной.

Но не одна: она, как и грозилась, привезла с собой «подающего надежды» юнца, весело извиняясь за его присутствие и объясняя, что просто не могла — вы не против? — от него отделаться. А если мы против, то она тотчас отправит его обратно на Вэнк–стрит, где ему и место.

Юнец по имени Поуп, извивающийся, длинноволосый, испитой, женственный и томно–бледный, принял при ее словах решительную позу и, очевидно, не имел ни малейшего желания быть куда‑то отправленным. Столь же очевидно, что Каролина заранее накрутила его не поддаваться. Он и не поддался, и нам пришлось просить его стать нашим гостем, чем он охотно стал. В нем когда‑то проклёвывался росток литературного таланта, который, слава Богу, уже выпололи. Мгновенно и с видом превосходства, он проявил к Мейбл профессиональное внимание, чем привел меня в бешенство. Мейбл же совершенно ничего не замечала.

Каролина выглядела хуже. Она похудела, лицо ее стало старше и было бесстыдно намазано. Одета была дорого и чуть вызывающе, но оставалась оживленной и забавной. Я был раздражен всем происходящим и ничуть не скрывал этого от нее. За день до самого ужина мы едва ли перемолвились парой слов, и я (как и в первый период нашего знакомства) избегал ее под разными предлогами, конечно, с совершенно сознательным намерением ее уязвить. Мне это удалось. За ужином, хоть и не люблю таких выяснений, я прямо и не без сарказма высказал всё оказавшемуся напротив меня юному беспозвоночному.

Результат вышел очень болезненный, и я до сих пор испытываю жгучий стыд. Потому что сразу после ужина, когда Мейбл и беспозвоночное обсуждали в саду на полном серьёзе формы романа, а их повышенные голоса, смешиваясь с ароматом прогретого солнцем флокса, вплывали в окно, Каролина незаметно вошла в мой кабинет. Лицо ее было невеселым, мягким, обиженным — я и раньше замечал это выражение, и оно всегда трогало меня. Но я, не начиная разговора, упрямо молчал и лишь смотрел на нее отчужденно, как если бы она была служанкой, пришедшей с извинениями. Она остановилась в полушаге, жалко уронив руки.

— Почему ты так плохо относишься ко мне, Филипп? — спросила она.

— Ты прекрасно знаешь, почему.

— Потому что я притащила сюда Хью?

— Конечно, ты должна была спросить у нас.

— Не было времени, и я думала, что вы не против. Мне очень жаль, если получилось бестактно.

— Еще как бестактно! Ты совершенно не вспоминала о нас два года и вдруг выкинула такое… Ты понимаешь не хуже меня.

Последовало молчание, она не шевельнулась, а потом сказала:

— Просто я тебе больше не нравлюсь.

— Каролина, радость моя…

— Только не называй меня «своей радостью», дорогой мой Филипп!

Она попыталась улыбнуться, но я остался жёсток.

— Каролина, честное слово, это не самые лучшие манеры.

— Знаю, я ведь уже извинилась. И вообще знаю, Филипп, что ты считаешь меня бесстыжей мерзавкой — такая я и есть. Но, ради Бога, тут голос ее дрогнул, разве вся жизнь — одни лишь манеры? Мне казалось, что мы нравимся друг другу.

Я подошел к окну и закрыл его. Мейбл и беспозвоночное были в другом конце сада.

— Я это знаю.

— Так будь же человеком, Бога ради.

— Я даже слишком человек. Я думаю, что это просто наглость. А твой младенец — меня от него тошнит.

Она быстро отвернулась, и я знал, что она заплакала: как всегда, беззвучно проронив одну–две слёзки, быстро коснулась глаз кончиками пальцев и повернулась ко мне, спокойная, как и прежде.

— Чем он тебе не нравится?

— Сам не знаю. Не нравится, и всё.

— Ты что, приревновал и тянешь из меня душу?

— Оставь, за кого ты меня принимаешь?.. У тебя что, совсем уже не осталось ни глаз, ни вкуса? Да он просто недоумок, Каролина, настоящий кретин! Лапша вареная, похотливый пескарик! Ох, сколько их водится повсюду, а особенно в Гринвич–Виллидже. Слабак с задранным носом: попользуется тобой и выбросит, когда надоест — только зачем тебе объяснять: ты не хуже меня знаешь.

Она стояла, прислонившись спиной к пустому камину и, показалось мне, вздрогнула.

— Да, вид у него не лучший, но он славный парень, если узнать его поближе.

— Может быть, — пожал я плечами, — только я совершенно не желаю его узнавать.

— Знаешь, Филипп, то, что ты говоришь, нехорошо, недостойно…

— Что тут недостойного?

— То, как ты говоришь… Ты ведь понимаешь, как мне хотелось узнать твое мнение о нем, чтобы ты хорошо отозвался. Ни с кем другим я б такого не сделала, ты тоже знаешь. И я на самом деле, ну, поверь, на самом деле надеялась, что он тебе понравится.

Она беззвучно уронила еще пару слёзок. Я зажег сигарету, пробили часы, целая галактика пылинок плясала в луче вечернего солнца между гардинами на окне.

— Ты ведь понял, что я в него влюбилась.