Пух чертополоха - [5]

За завтраком всё открылось.

— А сейчас, — сказала она, — я держу в руке это восхитительное румяное яблоко, освещенное радостным утренним светом, и, собираясь его надкусить, говорю тебе, что была плохой.

— Ты была плохой?

— Очень плохой! В Нью–Хейвене о таком и помыслить не могут.

— Опять надо мной потешаешься?

— С того времени, как я тебя видела в последний раз, у меня было шесть связей. Все потрясающие.

— Каролина!

— Хватит тебе, папик–попик! Ешь сливу.

— Не люблю их. Старые и сморщенные.

— Ты сам такой.

— Ладно, расскажи мне. Я даже не знаю, огорчаться мне за тебя или радоваться.

— А почему только то или другое? Природа шире. Я славно провела время.

— Неправда, мне кажется, один из них — Ривьер.

— Ну, разумеется, не будь ослом. И полисмен был. И романист. И издатель.

— Каролина, ты всё‑таки дура.

— Сама знаю, но хотела от тебя услышать.

Она улыбнулась мне с другого края пустого столика, а на глазах у нее блеснули слезы. Она не смаргивала их, и всё улыбалась, а они капали. Без малейшего изменения в голосе она вдруг сказала:

— Филипп, я боюсь! Как мне страшно!

Мы проговорили об этом всё утро. Она объясняла, что сама понять не может, но так вот случилось. Ей было скучно, одиноко, нужна была встряска, почувствовать, что мужчины к ней тянутся, так нравилось внимание мужчин, особенно литературных. А с полисменом: да, тут действительно сумасшедший, немножко пьяный опыт. А что в нем плохого? Совсем об этом не жалеет.

От рассказанного мне становилось тошно, и я почувствовал, что отвечаю ей сухо и односложно. Мне стало стыдно. Я честно признался, что всё это немного изменило мое отношение к ней. Она улыбнулась и сказала, что так и думала. Тогда, постоянно повторяя, что у меня нет никаких моральных возражений против такого образа жизни, я умолял ее поверить, как верил я сам, что это ее разрушит. Она духовно обеднеет. Всё покажется бессмысленным. Это ее не совсем убедило. Мы заспорили о слове «духовно». Что такое духовность? Я, естественно, обнаружил, что и сам не могу толком объяснить, что это такое, и поэтому мы перешли на вещи более материальные. Чем будет ее жизнь, если попытаться взглянуть на нее целиком? Допустим, когда‑нибудь позднее она захочет выйти замуж и т. д., и т. д., а мужчина, за которого она захочет выйти…

— Филипп, ты такой хороший, только я всё это знаю. Это учат в пятом классе вместе с родом существительных и спряжениями.

— И многим другим. Только истина есть истина, и никуда от нее не денешься.

— Направо — Запад, налево — Восток, но брата не встретит брат…

— О Боже, ты, Каролина, безнадежна. Какой смысл с тобой разговаривать?

— Никакого. Мне страшно! Мой путь лежит через это — разве не ужас?

— Ну, почему ты так решила? Не думай о себе такого, что бы там ни приходило в голову. (Вот мой единственный момент чахленького великодушия). Всё кончится нормально. Только, Бога ради, не рвись так хватать жизнь обеими руками: обе обожжешь!

— Она обожгла обе руки до жизненного пожара! — пусть это будет моей эпитафией.

Пока мы так препирались, я всё больше ощущал свою беспомощность. Что я мог поделать? Время моего визита подходило к концу: я знал, что должен оставить ее в двенадцать и что не увижу несколько месяцев, и становился от этого еще несчастнее. Что с ней теперь случится? Я ей нравился. Ей хотелось думать, что я уважал и даже любил ее, а сейчас я совершенно определенно создал у нее впечатление, будто ни того, ни другого нет. Я ходил взад и вперед по ее обтрепанной гостиной, зло поглядывал на бумаги, одежду и вещи Ривьера (что он за парень, в конце концов?) и тщетно пытался придумать какой‑то план.

Единственное, что мне пришло в голову, это убедить ее поскорее выйти замуж. Но зачем, возражала она, с такой беспутной природой, выходить замуж? Ведь несчастными в таком случае окажутся уже не она одна, а двое. Ей еще не встречался мужчина, с которым хотелось бы пробыть больше недели. Мужчин же вообще она считала противными, заносчивыми, скучными и вызывающими интерес, может быть, лишь степенью своей изворотливой бессовестности.

Что можно было на это ответить? Ничего. Я глянул на часы, смерил свирепым взглядом Каролину, хмуро уложил вещи, а она предложила мне лишь яблочный зефир и какую‑то безделушку для Мейбл! Да, Каролина, черт возьми, сумела выбрать для этого момент. И всё‑таки было между нами какое‑то необычно глубокое понимание, которого даже злое подтрунивание не могло скрыть. Мы оба были несчастливы, и расставание наше было несчастливым. От Каролины я добился лишь твердого обещания вскоре навестить нас в Нью–Хейвене… Впрочем, и тут она добавила, что приедет на пару дней, возможно, с молодым человеком, ее предполагаемым женихом, ради «моего августейшего смотра и одобрения». Еще раз расхохотавшись, она захлопнула между нами дверь.

III.

Вышло же, что я снова увидел Каролину даже не через несколько месяцев, а через полтора года. Я дважды написал ей, но не получил ответа. (Я предложил ей отвечать по служебному адресу). Примерно через семь месяцев после нашей Нью–йоркской встречи пришла открытка из Парижа, надписанная ее почерком, на которой ничего не было, кроме слов: «Вот так!» — зашифрованное послание, которого, сознаюсь, я так и не разгадал. Что она имела в виду? Мы с Мейбл вертели открытку (с Эйфелевой башней!) так и этак, но ни чего не могли придумать. Может, Каролина оказалась во Франции по делам?