Пугачев - [80]

.

Разумеется, уничтожение пугачевского жилища состоялось в присутствии жителей Зимовейской. Кстати, сами они заявили майору Рукину, что, «мерзя злодейскими пороками», хотят переселиться на другое место, даже несмотря на то, что их станица по сравнению с другими была более защищена от паводков. Несколько позже они по этому поводу составили прошение. Трудно сказать, исходила ли инициатива от самих жителей, хотя бы станичной верхушки, или же составить прошение им присоветовало войсковое начальство из Черкасска. Как бы то ни было, но в Зимовейской и впрямь имелись люди, недовольные поступками земляка. По крайней мере, на одном из допросов первая жена Пугачева показала, что «станичные старики», узнав о подвигах ее мужа, «браня его и смеясь говорили: “смотри де, пожалуй, как можно было чаять от такой свиньи таких дел”»[492].

Как же поступили с самой «Пугачихой» и «злодеевыми» детьми? Поначалу их отправили в крепость Святого Димитрия, а потом в Казань. Они жили вместе с двоюродным племянником Пугачева Федотом, которого за родство с самозванцем сослали из Петербурга, где он проходил службу. Заметим, речь идет именно о содержании на квартире, а не о тюремном заключении, как утверждается в некоторых работах[493]. Лишь летом 1774 года, когда Пугачев появился у Казани, Софья с детьми была переведена «в секретную комиссию, в офицерскую караульную палату». Екатерина II, а вслед за ней и ее подчиненные подчеркивали, что пугачевские родственники ни в чем не виноваты, а потому их никоим образом не следует обижать. Так, Бибиков приказывал пугачевскую жену «содержать на пристойной квартире под пресмотром, однако без всякого огорчения» и давать «пропитание порядочное». Кроме того, главнокомандующий предлагал выпускать Софью на улицу, чтобы она могла рассказывать о Пугачеве и в частности о том, что она является его женой. Делать это надлежало осторожно и даже с большой хитростью — как писал Бибиков, «с манерою», вести означенные разговоры «в базарные дни, чтоб она, ходя будто сама собой, рассказывала о нем кому можно или кстати будет». Неизвестно, как казачка справлялась с таким заданием, ведь для его выполнения надо было по меньшей мере обладать красноречием и силой убеждения, присущими ее мужу[494].

Двадцатого февраля, на следующий день после подрыва колокольни, Пугачев отправился в Берду. В Яицкий городок он вернется еще дважды: один раз в качестве «царя», другой — уже пленником. А пока, уезжая, самозванец дал войсковому атаману Никите Каргину наставление:

— Смотри ж, старик, послужи мне верою и правдою! Я теперь поеду в армию под Оренбург и возвращусь оттуда скоро, а государыню здесь оставлю. Вы почитайте ее так, как меня, и будьте ей послушны. А ты тех, которые моей власти будут противиться, казни смертью.

Кроме того, Пугачев приказал Каргину и старшинам «содержать» «без всякой отмены» посты, которые были установлены им для контроля над осажденными в ретраншементе[495].

Надо сказать, что атаман и его помощники строго исполняли «государевы» повеления: Устинью почитали, людей казнили, да и посты, судя по всему, отменять не собирались. Кстати, о состоянии постов они каждое утро докладывали «императрице», которая теперь жила не в толкачевском доме, а в доме бежавшего старшины Андрея Бородина — видимо, он больше подходил на роль дворца. Устинья выслушивала «репорты», но, кажется, до постов ей никакого дела не было. В ответ она только говорила:

— Смотрите, детушки, не дайте меня в обиду, вить от государя на ваши руки я отдана.

Видимо, выслушиванием «репортов» участие Устиньи в «государственных» делах и ограничивалось. «Царица» хорошо запомнила приказ мужа «ни в какие дела не входить». Однажды Каргин спросил у Устиньи разрешение на повешение неких «злодеев», на что она ответила:

— Мне до ваших дел никакой нужды нету, и, что хотите, то делайте, а мне о том никогда не докладывайте.

По праздничным дням старшины приходили «на поклон и целовали ее руку». «И хотя она принимала всех ласково, — вспоминал Никита Каргин, — однако ж никого не сажала», — видимо, уже хорошо усвоила, что даже казачья верхушка ей неровня[496].

Впрочем, у Устиньи было еще одно развлечение — она переписывалась с «царственным» супругом. Вернее, письма писали их помощники, поскольку и «император», и «императрица» были неграмотны. Например, за Устинью писал казачий малолеток Алексей Бошенятов. Была составлена некая «форма», по которой и следовало писать письма самозванцу. Вот с этой-то «формы» и «списывал» секретарь Устиньи «и вместо йей подписывался»: «Царица и государыня Устинья». К сожалению, от этой переписки до нас дошло лишь одно пугачевское письмо:

«Всеавгустейшей, державнейшей, великой государыне, императрице Устинье Петровне, любезнейшей супруге моей, радоватися желаю на нещетные леты!

О здешнем состоянии ни о чем другом к сведению вашему донесть не нахожу: по сие течения со всею армиею всё благополучно. Напротиву того, я от вас всегда известнаго получения ежедневно слышить и видить писанием желаю. При сем послано от двора моего с подателем сего казаком Кузьмою Фофановым 2 сундуков за замками и за собственными моими печатьми, который по получению вам, что в них есть, не отмыкать и поставить к себе в залы до моего императорска-го величества прибытия. А фурман один, которой с ним же, Фофановым, посылается, повелеваю вам, розпечатов, и, что в нем имеется, приняв на свое смотрение. Да при сем десить бочак вина с ним же, Фофановым, посылается. О чем, по получению сего, имеете принять и в крайнем смотрении содержите А сверх сего, что послано съестных припасов, тому при сем предлагается точной регистр.