Пугачев - [8]

Голштинский родственник и прочие неприятности

Итак, Пугачев отправил в полк нанятого казака, а сам остался в Зимовейской. Однако «старые казаки, приходя его навещать в болезни, советовали ему, Емельке, проситься в отставку и ехать в Черкас[с]к». Так он и поступил: выпросил у станичного атамана Трофима Фомина «пашпорт» и отправился на лодке в столицу Войска Донского[68]. Прибыв в Черкасск в первой половине июля 1771 года, Пугачев остановился у матери сослуживца по Турецкой кампании вдовы Скоробогатой. В тот же день он явился в войсковую канцелярию, где получил разъяснение: «для излечения ран» он должен лечь в лазарет, и только в том случае, если лечение не поможет, он получит отставку. Пугачев отвечал войсковому начальству: «Нет, я в лазарет не пойду, а лутче стану на своем коште (за свой счет. — Е. Т.) лечитца». Впоследствии он вспоминал: «…я не пошол в лазарет, боясь того, чтоб больше болезнь моя не умножилась»[69].

Вернувшись «в квартиру показанной Скоробогатой», Пугачев рассказал ей о том, что ему посоветовали в канцелярии. Вдова тоже не доверяла казенной медицине, а потому считала, что в лазарете ему делать нечего.

— Нет, Пугачев, — говорила баба, — не ходи в лекарство, вить оно очень трудно, покажи-ка мне ноги-та.

Осмотрев его болячки, она дала совет:

— Лечись ты из убитых баранов лехким и прикладывай то лехкое к ранам, то тебе лехче будет.

Емельян воспользовался ее рецептом: «покупая лехкое, три дни к ногам прикладывал». И если довериться его показаниям, от этих процедур «стало ему несколько лехче»[70].

Пройдя этот своеобразный курс лечения, Пугачев решил навестить свою сестру Федосью. Она была замужем за Симоном Павловым, тоже казаком станицы Зимовейской, но в начале Русско-турецкой войны его «перевели на вечное житье в Таганрок». Туда Емельян и направился в середине июля 1771 года верхом на лошади, которую арендовал у той же Скоробогатой «за два пуда пшена и за два ж пуда муки»[71].

Судьба пугачевского зятя столь причудлива, что о ней нужно сказать хотя бы несколько слов. Если донской казак Пугачев выдавал себя за бывшего голштинского герцога, российского императора Петра III, то Симон Павлов, уроженец Шлезвиг-Гольштейна, напротив, превратился вдонского казака. В 1762 году во время Семилетней войны он ребенком стал добычей казака Никиты Павлова, который привез маленького немца в Зимовейскую. От Никиты Павлова мальчик получил отчество и прозвище. В станице Симон вырос, вступил в казачью службу и женился на сестре Пугачева[72].

Емельян пробыл у родственников две или три недели. В это время «между многих разговоров» Симон жаловался Пугачеву на жизнь в Таганроге:

— Нас хотят обучать ныне по-гусарски и всяким регулярным военным подвигам. У нас много уже и переменено: старшин у нас уже нет, а названы вместо оных ротмистры.

Пугачев не одобрил этих нововведений:

— Не годится, чтоб переменять устав казачьей службы, и надобно о сем просить, чтоб оставить казаков на таком основании, как деды и отцы войска Донскаго служили.

Не нравилось Симону и то, что вблизи Таганрога «лесу нет и ездют за лесом недели по две». От такой жизни хотелось, и не только ему, бежать куда-нибудь из ненавистного города «туда, куда наши глаза глядеть будут»[73]. И это были не просто слова — Симон с товарищами действительно совершит побег из Таганрога.

На разных этапах следствия Пугачев по-разному рассказывал о своей роли в этом предприятии. Например, на допросе в Яицком городке 16 сентября 1774 года он показал, что промолчал, услышав о желании зятя покинуть Таганрог. Создается впечатление, что, будучи в доме Симона, Емельян не вел с ним никаких разговоров по поводу побега. По словам Пугачева, лишь на обратном пути домой «от города Черкаска верст сорок» его догнал зять с двумя казаками «и сказывал, что они бежали для того, что не хотят служить под новым обрядом службы». На это Пугачев якобы сказал ему:

— Что вы его вздумали, беду и с мною делаете, ниравно будет погоня, так — по поимке — и меня свяжут, в тех мыслях, якобы вас подговорил, а я в том безвинно отвечать принужден буду.

— Что ты ни говори, — отвечали Симон с товарищами, — мы назад не поедем, а поедем туда, куда Бог наразумит.

И только тогда, не сумев уговорить зятя и его товарищей вернуться, Пугачев согласился помочь им и даже посоветовал бежать им «на реку Терик», потому что «там-де много живут людей, рек и лесов довольно, и так прожить будет способно. А тамошния-де жители странноприимчивы и вас для житья примут»[74].

Возможно, так оно и было; однако то пассивное участие в побеге, которое приписывает себе Пугачев, все же вызывает сомнение. Дело в том, что во время следствия он частенько пытался переложить вину за свои действия на других; получалось, что если бы не злые люди, он не стал бы самозванцем и вообще не совершил бы в жизни ничего противозаконного. Таким образом, большего доверия заслуживают другие его показания, данные в Москве 4—14 ноября 1774 года, в которых он отводил себе в этом побеге более значимую роль.

Прежде всего, из этих показаний явствует: уже во время пребывания Пугачева у сестры Симон рассказал шурину, что «уже согласился» с несколькими товарищами бежать из Таганрога. В данном случае Пугачев не стал утверждать, что в ответ промолчал или стал отговаривать зятя от побега, а признался, что обсуждал с ним, куда лучше отправиться, и посоветовал, «коли уж бежать, так бежать на Терек», где можно будет обосноваться вместе с семьей. Из показаний самозванца понятно, что сам он решил составить беглецам компанию. Пугачев с зятем составили план побега: сначала в путь должны были отправиться Емельян с сестрой и маленькой племянницей Прасковьей; Симон же «с показанными товарыщами своими, тремя человеки», поедет за ними «спустя неделю-другую», поскольку, если он «скоро за женою побежит, то ротмистр догадаетца, что и жена бежала с ним вместе», «пошлет в погоню, и их тотчас схватают». А тогда, справедливо полагал Пугачев, «и ему достанетца так, как подговорщику».